– Ну, теперь каждый день будем есть картошку с маслом! – объявила она, вернувшись с завода.
Определили маму работать в горячем цеху – особо вредное производство, работала с плавиковой кислотой.
– Она, зараза такая, эта плавиковая, стекло проедает. Держать её можно только в парафиновой корзине, – говорила про неё мама. На пенсию она уйдёт в сорок пять лет.
Перед Новым, 1946-м, годом отец закончил службу в пожарной команде, вышел на «гражданку» и был премирован за отличную службу яловыми сапогами. Ему предложили с нового года возглавить охото-рыболовную секцию спортобщества «Динамо». Отец дал добро – охота всегда была ему по душе.
А Новый год поехали встречать к тёте Нюре, папиной сестре. До Гоголевского бульвара дошли пешком, перешли бульвар, сели на «аннушку» – трамвай «А», который ходил по Бульварному кольцу, – и поехали на Пушкинскую площадь. У памятника Пушкину (он тогда ещё был на Тверском бульваре) стояла ёлка, украшенная бумажными шарами, хлопушками и игрушками. А около ёлки, на возвышении, по золотой цепи ходил большой кот со светящимися мигающими глазами. Он двигался в одну сторону, останавливался, разворачивался и возвращался. Папа тогда сказал про него: «Идёт направо – песнь заводит, налево – сказку говорит». Кот был вырезан из фанеры, стоял на задних лапах и ездил туда-сюда, туда-сюда. Ребятню – мальчишек и девчонок – он просто завораживал, не хотелось от него уходить.
Тётя Нюра работала в каком-то важном государственном доме, жила в гостинице «Центральная», в отдельном номере. Гостиницу отдали под жильё, она и сейчас стоит, только улица теперь не Горького, а старого названия – Тверская.
К тёте Нюре пришли брат Ваня с женой тётей Катей и сестра Оля с мужем дядей Костей и сыном Володей. Проводили, с благодарностью за Победу, старый год, под кремлёвские куранты встретили Новый. И помню, тётя Нюра сказала, что она загадала желание – собрать всех братьев и сестёр за одним столом. Я скоро уснул и проснулся уже дома.
В нашем подъезде на втором этаже жила замечательная еврейская семья, фамилия их была Соловейчики. Они жили в отдельной квартире – их не уплотнили даже после 1917 года. Дело в том, что старший Соловейчик – дядя Миша (он, наверное, был Моисей), высокий, с большой седой бородой, глуховат, потому и громкоголосый – при строительстве этого дома в 1911 году был прорабом. А может, их не уплотнили за какие-либо другие заслуги дяди Миши. Их, Соловейчиков, в квартире было четверо: сам, жена, дочь и внучка.
С его внучкой Маргариткой я играл во дворе нашего дома. Она была такая забавная – так весело хлопала глазками с длинными ресницами, так сладко улыбалась пухлыми красными губками и как-то совсем не по-детски откидывала назад свои чёрные, крупно вьющиеся волосы. Я к ней очень привязался. Меня стали приглашать к ним в гости, и скоро я уже сам, без приглашения, зачастил ходить туда. У них всегда пахло чем-то острым – не то чесноком, не то уксусом. Жена дяди Миши раскладывала на столе карты, а дядя Миша нет-нет да и поправит её: «Этого валета на эту даму». Мама Маргаритки тётя Мира была на работе, и мы с Маргариткой играли столько, сколько хотели. Когда наступало время обеда и бабушка с дедушкой сажали Маргаритку за стол, я сразу же уходил домой, несмотря на настойчивые предложения остаться (это моя мама наказала мне, чтобы я кушал дома). Также мама учила меня, чтобы я у чужих незнакомых дядей и тётей ничего не брал: никаких конфет и шоколадок, никаких игрушек – они могут быть отравлены. Незнакомые дяди и тёти могут быть шпионами, которые хотят отравить всех советских детей. И чтобы ни с кем никуда не ходил, что бы ни предлагали посмотреть или даже подарить.