– Но ведь ты свернул разговор на эту тему, – ответила она с праведным возмущением.
– Кажется, у нас это единственная тема для разговоров.
Она резко втянула воздух, потом сказала:
– Так было не всегда.
– Да, в первый год брака. А с тех пор…
– И чья это вина? – всхлипнула она.
– Хороший вопрос. Но не думаю, что нам стоит углубляться… Можно поскользнуться.
– В каком смысле?
– Не желаю это обсуждать.
Хэл сам дивился своим словам. Что он имел в виду? Это не обычная дежурная фраза, а нечто, вырвавшееся из самой глубины его существа. Или это Уклонист, окопавшийся глубоко внутри, заставил его такое сказать?
– Давай уже спать, – сказал он. – «Завтра» меняет лицо реальности.
– Но сначала… – начала она.
– Сначала – что? – устало ответил он.
– Не изображай, будто все шиб, – сказала она. – То, с чего все началось. Твоя попытка отложить… собственный долг.
– Долг, – сказал Хэл. – Шибный поступок. Да, конечно.
– Вот опять! Я не хочу, чтобы ты это делал потому, что должен. Я хочу, чтобы ты это сделал, потому что любишь меня, как тебе и надлежит! И еще потому, что хочешь меня любить.
– Мне положено любить все человечество, – возразил Хэл. – Однако же мне строжайше запрещено выполнять свой долг с кем бы то ни было, кроме реалистично привязанной ко мне жены.
Мэри была так ошеломлена, что поперхнулась нерожденной фразой и молча повернулась к нему спиной. Но он потянулся к ней, осознавая, что дело не только в том, чтобы наказать себя и ее, но и в том, чтобы выполнить свой долг. С этого момента, от первой ритуальной фразы, было ритуализовано все дальнейшее. На сей раз, в отличие от некоторых прошлых случаев, все выполнялось шаг за шагом, все слова и действия, точь-в-точь как указал Предтеча в «Западном Талмуде». Кроме одной незначительной детали: он все еще был в дневной одежде. Но это, решил он, может быть прощено, ибо не буква, но дух важен, и какая разница, в уличной ли он одежде или в пижаме?
Мэри если и заметила ошибку, то ничего о ней не сказала.
Потом, лежа на спине и тараща глаза в темноту, Хэл думал, как и много раз до того: что же это такое, что разрезало ему живот будто широким длинным лезвием, отделив нижнюю часть от верхней? Он был возбужден – по крайней мере, в начале. В смысле, понимал, что возбужден, раз сердце бьется быстро и дыхание тяжелое. И при этом он ничего не чувствовал по-настоящему. И когда наступил тот самый момент – который Предтеча называл генерацией потенциальности, исполнением и актуализацией реальности – он ощутил лишь механическую реакцию. Тело послушно выполняло все предписанные ему функции, но никакого восторга, столь живо описанного Предтечей, не было. Зоной бесчувственности, зоной заморозки нервов, стальной пластиной он был перерезан пополам и не чувствовал ничего, кроме подергиваний тела, будто электрической иглой стимулировали нервы и ею же лишали их чувствительности.