Поцелуйный Автомат
Вы сразу замечали ее рост, ее превосходную осанку, элегантность ее походки и очевидную красоту ее лица, но даже более того - его выражение радости жизни, ума и бесконечной энергии.
Ее небесно-голубые глаза, подчеркнутые черными бровями и ресницами, всегда смеялись. Я постоянно глазел на нее, завороженный такой грацией и любовью. В ней была простота и утонченность. Я часто выбирал вещи, которые она носила. Я знал наизусть каждый сантиметр ее кожи; изгиб ее верхней губы, сладость нижней; мочку ее безупречного уха; ямку между шеей и плечом, которая почти никогда не была прикрыта; ее маленькие тугие груди, которые твердели, когда я ласкал их, особенно правая; ее мягкий живот, на котором я часто засыпал; ее крепкие ягодицы, которые возбуждали меня, когда мы занимались любовью. Потом я возвращался к ее шее и засыпал. Мы проводили нашу жизнь в огромных кроватях, обнаженные, обнявшиеся.
На улице я брал ее под руку, как будто говоря: эй, смотрите, это моя девушка! Мы целовались и обнимались, не стыдясь. Наши семьи дали нам английское прозвище – «Поцелуйный автомат».
Двадцатилетними мы беспокоились о том, на что станут похожи наши занятия любовью в отдаленном будущем, когда нам исполнится сорок. Когда нам стало сорок, хотя она уже была больна, это было все так же восхитительно. Мы вместе читали, играли на музыкальных инструментах. Мы были неразделимы. После моего несчастного случая она все еще играла в наши любовные игры. Мы любили друг друга губами.
Я всегда хотел быть рядом с ней; в ее присутствии я чувствовал себя красивым и более внушительным.
Наша жизнь была положена на музыку. Вскоре после нашей встречи в Реймсе я взял напрокат пианино в захламленной кладовой столяра, и она приходила ко мне туда. Это был мой период Шопена-Шумана-Шуберта. Она сидела на ящике и слушала, читая. На концертах мы держались за руки. Однажды вечером во время исполнения баллад Шуберта она решила, что я уделяю неприлично много внимания красивой певице, и жестко ткнула меня локтем в ребра. Когда мы переехали в Шампань, она стала брать уроки пения. Ни дня не проходило без того, чтобы мы не сыграли дуэт Моцарта или еще какое-нибудь произведение, которое нам нравилось. Загадка Беатрис, которой она была, раскрывалась, когда она пела. Пение зарождалось где-то глубоко внутри нее, как естественная вибрация. Я всегда надеялся, что мы настроены в унисон, когда мы наслаждались особенно прекрасным пассажем, потому что более чем песню, я ощущал почти чувственную гармонию внутри себя. Но я всегда настраивался на ее дыхание, на все, что она делала.