Мы выехали на рассвете следующего дня и тысячу километров плелись как черепахи. Абдель включил систему круиз-контроля и дремал все время, пока мы ехали по бесконечному шоссе и не оказались наконец на небольшой заснеженной дороге, проходившей вдоль реки Святого Лаврентия. Стемнело, и Абдель, не сумев разобраться в местных направлениях, заблудился. Наконец, посреди глухомани мы обнаружили деревянное строение, возвышавшееся над рекой. Мы припарковались, и к нам навстречу из снега появилась старая монахиня в рясе и сандалиях, давшая обет бедности и целомудрия, у Абделя было то еще выражение на лице. На парковке стояло еще несколько автомобилей, более скромных, чем наш. Монахиню, казалось, удивил и наш экипаж, и его пассажиры. Абдель разложил мое кресло и вытащил меня из машины. У меня тут же начался приступ, вызвавший у доброй женщины панику. Мать-настоятельница никогда еще не сталкивалась с такими паломниками, как мы. Она быстро огласила строгие правила поведения: тишина, один этаж выделен для женщин, Абдель бросил беглый взгляд, распорядок. На двери комнаты, выделенной Абделю, была надпись: «Это обитель Господа», на что он заметил: «Будем надеяться». Начало было не очень хорошим.
Распорядок дня был строгим: подъем в семь, хотя я и так просыпался в пол шестого, отбой в пол-одиннадцатого вечера. Абдель скучал. Место было уединенным, а постоянный снегопад и густой туман мешали водить машину. К тому же Абдель не решался заезжать слишком далеко, на случай, если я вдруг потеряю сознание, что и случилось пару раз. Поэтому днем он околачивался поблизости, а ночью преследовал девушек. Запреты и запертые двери не останавливали его.
Здесь было порядка пятидесяти «пациентов», если можно так сказать. На первой же встрече я понял, что эти мужчины и женщины всех возрастов пострадали в жизненной борьбе. За внешне обычным обликом они скрывали психологическую травму, которую они пронесли через годы, обычно начиная с самого детства: инцест, издевательства, иногда по вине приходского священника, изнасилование. Я видел, как рыдали старики; прошло пятьдесят лет, прежде чем они осознали свои страдания. Удивительно, с каким участием все относились к тем, кто носил в себе груз тайн. Вопросы задавались всем, и стоило только одному разговориться, как все тут же начинали изливать душу. Я понял, почему по всему залу лежали десятки упаковок с носовыми платками. Психиатрам наши собрания показались бы манной небесной.
Сидя неподвижно в своей неудобной коляске, закутанный Абделем в белую простыню, он признался, что его вдохновил саван с иконы погребения Христа, висевшей в его комнате, я был единственным, кто не оплакивал свою участь. Та утрата и боль, которую я чувствовал, были легкой прогулкой по сравнению с ужасами, которые рассказывались вокруг меня. Поначалу другие не смели приближаться ко мне, напуганные параличом, белой простыней и моим молчанием. Но затем они начали подходить, особенно женщины, чтобы рассказать о своих тайнах. Я был доступен: все знали, где меня найти, у меня была уйма времени, и я слушал. Иногда я произносил что-нибудь, чтобы дать волю слезам, и слушал, пока собеседник в очередной раз изливал душу. Я был склонен к психоанализу, и физически здоровые пациентки склонялись надо мной и раскрывали свою душу.