— Despair thy charm; and let the angel whom thou still hast served…[6] — едва слышно шептал кавдорский тан. Эльф в ответ лишь натянуто улыбался.
Мне же оставалось только ждать. Ждать, пока заработают улучшения, внесённые в моё тело королевскими алхимиками. Перестроенный под их чутким присмотром мой организм начал менять состав крови, и теперь она разносила по телу вещества, делающие меня временно невосприимчивым к магии. За это придётся платить — и дорогой ценой, однако сейчас именно эти улучшения спасали мне жизнь, медленно убивая тело.
Я сумел нащупать рукоятку «Фромма» и вытянуть пистолет из кобуры. Каждое движение отзывалось жгучей болью, словно по жилам струилась не кровь, а кислота. В определённой степени так оно и было, но я старался не думать о том, какой вред наношу сейчас своему организму. Не поднимаясь с палубы, я перекатился на бок и нацелил оружие на эльфа. В последний миг он понял, откуда грозит опасность, и обернулся ко мне. Лицо его не вытянулось от страха, как у того сидхе, что я пристрелил по ту сторону двери. Он попытался остановить меня, но помешал кавдорский тан. Стоило только эльфу ослабить давление, как правая рука тана подобно атакующей змее выстрелила вперёд и сильные пальцы сжались на горле эльфа. А в следующий миг я нажал на спусковой крючок.
Я выстрелил всего один раз — слишком дорогими были пули, заряженные во «Фромм», да и достать мне их было негде. А вот нужда иногда бывала, и обычно от этого зависела моя жизнь. По той же причине стрелял не в голову, а в грудь. Пуля вошла в тело эльфа рядом с сердцем — я мог заслуженно гордиться этим выстрелом. Внутри же она разлетелась на сотни осколков, выжигающих магию и саму жизнь из эльфа. Особые экспансивные боеприпасы, выданные мне ещё во время войны, которые я «позабыл» сдать после очередного задания отлично подходили для убийства магов — не только эльфийских, а вообще всех. Точно не знаю, чем именно начинены патроны, но любого волшебника они разят наповал. Главное, попасть в корпус или в голову.
Сидхе постоял пару секунд, а после обвис в железной хватке кавдорского тана, будто разом лишился всех костей. Тяжесть, давившая на нас, пропала. Я откинулся на палубу, не забыв сунуть «Фромм» обратно в кобуру — не хватало его ещё тут потерять. Организм перестал насыщать кровь алхимической отравой, противостоящей магии, и боль отпускала, хотя и куда медленнее, чем мне бы хотелось.
«Гром и молнии в порту» гласил заголовок «Розалии сегодня». Я сидел с утренней газетой в любимом кабачке на углу Орудийной и Кота-рыболова. Солнце давно уже скрылось за горизонтом, но внутри это вряд ли кто-то заметил. Безымянный кабачок располагался в полуподвале, а окна его были такими грязными, что тусклые электрические лампы горели с открытия и до закрытия. На сцене полная негритянка тянула унылые напевы родной Афры, вошедшие в моду через пару лет после войны, под аккомпанемент полурасстроенного фортепиано. Рядом скучал как обычно пьяный в стельку пожилой саксофонист. Перманентное опьянение, правда, никак не сказывалось на его мастерстве в обращении с музыкальным инструментом. Газету оставил на барной стойке какой-то студент, накачавшийся пивом до такой степени, что мне вместе с чернокожим здоровяком — мужем певицы и сыном саксофониста, работавшим здесь вышибалой — пришлось вытаскивать перепившего парня на улицу. Я сунул вышибале пятёрку из полученных от Вальдфогеля денег и попросил не бросать студента, посадить его в такси, когда мальчишка проблюётся. Вышибала был удивлён моей неожиданной щедростью, но ничего не сказал.