в эпоху суверенных монархий. Я не могу согласиться с этими утверждениями, и в лекции, прочитанной непосредственно в дворце Синьории
1363, я отметил, что «модерное» политическое мышление, как мы его называем, появилось не раньше, чем начали возникать территориальные монархии, о которых Макиавелли мало что было известно, по итогам религиозных войн, до которых Макиавелли не дожил
1364. С этой точки зрения первыми «модерными» теоретиками следует считать приверженцев
jus gentium и
raison d’État, Гуго Гроция и Томаса Гоббса. Думаю, Гоббса и Макиавелли разделяет большее расстояние, чем представляется последователям Лео Штрауса, и как бы философ более поздней эпохи ни интересовался своим предшественником, я не вижу особого смысла в утверждении, что Макиавелли был сторонником «модерного естественного права», и у меня нет свидетельств о том, что концептуальная схема естественного права когда-либо появлялась в его текстах или в его голове. Когда сочинения Макиавелли вышли из-под его контроля и ими стали заниматься философы и юристы, то при их переводе правоведы могли обнаружить для себя интеллектуальные вызовы, но именно здесь нам пригодится четкое различие между гуманистами и юристами.
Я считаю Макиавелли – и он сам считал себя – мыслителем, стремившимся к утверждению «древних» ценностей в «новых» условиях1365, и в этом ключ к парадоксу формирования «республиканской» мысли в сердцевине монархии раннего модерна. Проповедуемые им ценности были «древними» в полном смысле этого слова. Можно сказать, что идеология virtus восходит к гоплитской революции, относящейся приблизительно к VII веку до Рождества Христова; она выражает досократический, дохристианский и доюридический идеал воина-гражданина, и попытки доказать, что «древние» ценности почерпнуты из философии, а «новизна» Макиавелли заключалась в отходе от них1366, на мой взгляд, не имели успеха. Язык virtus – скорее латинский, чем аттический; им пользовались великие римские ораторы и историки от Цицерона до Тацита, подчеркивавшие, что virtus угнетают ценности империи цезарей, а история республиканского или антиреспубликанского мышления тесно связана с историографией Упадка и Падения. Однако в данном случае важно, что парадоксальное присутствие столь древних ценностей в самой сердцевине раннего модерна – ключевая особенность «момента Макиавелли». Части этой книги, следующие за главами о Флоренции, посвящены спору «древних» и «новых» в политической мысли барокко и Просвещения.
Хекстера вполне удовлетворило мое объяснение, каким образом в Англии времен Тюдоров и Стюартов оказалось возможным развитие идей деятельной гражданской жизни, но последующие критики – Патрик Коллинсон и Маркку Пелтонен