И на Западе вопрос хорошенько нарвет.
А там оккупация. Серый террор.
Какая-нибудь Дума, как венец революций,
Но до этого времени народная прорвь
Ни в коем случае не должна затянуться.
Рабочий сагитирован. Интеллигент - пустяк
Нужно помнить, что такое Россия.
Мы ориентируемся на крестьян
И будем будировать и трясти их.
Теперь по вопросу дня: как?
Партия наша переживает кризис.
Мелкого хозяйчика и средняка
Приманишь только на анархизм.
Зато это средство - вернее смерти,
Что ни час - то новый аршин.
Вот вам проект политической коммерции,
Которая в будущем даст барыши.
Да, виноват. Я горланю, как гусь,
А вы, небось, сидите да на ус мотаете.
Кто вы? И если узнать я могу-с,
Я распускаюсь в ухо. Катайте".
В памяти чекиста вздулся архив,
Но Гай не тронул его сонной идиллии.
"До сих пор я, видите ли, был анархист,
Но вы меня, кажется, разубедили".
Уральск. IV - 1924.
Тверь. Х - 1924.
ГЛАВА VI
Кобылье сало жевали у костров они
Косые, лопоухие, с мяучьей кличкой;
Но гимназеры разочарованы,
Упрямство с отчаянием гонялись по личику.
Отваги у них - латинский кувшин,
Да дело не в этом: их меч только вытяни;
Дело в другом - например: вши.
Этого Сенкевич и Майн-Рид не предвидели
Не всякий уснет, ночника не спустя;
И потом другое, да-да, это тоже:
Для него-то, конечно, мама пустяк,
Но мама без него, понимаете, не может.
А у них коридор будто уличка,
А на ночь на столике коржик.
Мамочка, моя мамулечка,
Пропадает твой мальчик Жоржик.
И все же, хотя бы их обожрали черви,
Они не уйдут ни за какое злато:
Их сердце, классически скроенное червой,
Пришпилено к имени "Тата".
И эти две оттененные буквы,
Ее обаятельный облик,
Качались под веками и на хоругвях
В мехах ресничьего соболя.
Это ей то в интиме, то в барабанном грохоте
Бряцали канцоны, сонеты и рондо
О голубой перчатке, о шампанском манто,
О луночке на ногте.
Но так и не узнал их рыцарский орден,
Что эти томления яви и сна
Очередной расходный ордер,
Ибо - была весна.
Чалая козлица с мокрыми ноздрями
Сапнула воздух и сказала: "Май"
Но она ошиблась - был только март,
Хотя уже снега кипели всяческой дрянью;
В клочечках, сучечках и птичьем пуху
Пузырясь крутилось топленное солнце
Ручьистыми пульсами, полными подсолнух,
Лепеча веселую чепуху.
А потом шел дождь и сбежал по лазейке,
Проливным золотом на тухлой заре,
И даже лужи изумленные глазели
Стоглазьем лопающихся пузырей.
И Тате почему-то было чудно-смешно
От этих лупастых лягушечьих буркул;
От индюка с зобастой мошной,
Который, подъехав, ей что-то буркнул;
И то, что в небе налив голубой,