Они о чём-то спорили.
У входа на камне сидел немецкий офицер с расстёгнутым воротом. Что-то было в его лице такое, что меня заставило присмотреться.
На вид ему можно было дать лет тридцать. Он сидел здесь, перед входом берлинской тюрьмы, нагнув голову, широко расставив ноги, в типичной для сильно уставшего человека позе. Он был небрит. Мундир расстёгнут, лицо мятое, жёлтое, носы неуклюжих сапог порыжели.
Мне показалось, что я его уже видел. В то июньское утро сорок первого года, в лесу, — под Бродами, когда раздалась команда и когда по всем радиостанциям неслась немецкая музыка маршей. То был первый немец, которого я видел. Он к нам залетел на мотоцикле.
Нас тогда вывели из казарм в лес. Он въехал в наше расположение прямо на мотоцикле. Я сразу понял, что это немец. Я подходил к штабу и увидел его. Он стоял неподвижно, широко расставив ноги. Железный крест, на груди бронзовая медаль. Казалось, он был уверен, что мы ничего сделать с ним не посмеем. Казалось, он даже не особенно интересовался, куда он летел очертя голову.
Это был первый фашист, которого я увидел. Он был без фуражки, без пилотки. Выше кармана — орёл и знак свастики.
«Так вот они какие», — подумал я.
Этот, сидящий на пороге моабитской тюрьмы, чем-то мне напоминает того немца. Странно похожее лицо. Лысеющий немец… Только этот потрёпанный, небритый и драный. И пожалуй, постаревший…
Я пробирался через район, уже знакомый мне, тот, что за тюрьмой Моабит. Вчера, когда я тут был, бой шёл ещё за угловой дом на другой стороне улицы. Мне был виден его верхний этаж. Сейчас тут рушится всё. Всё разваливается.
Я не заметил, как дошёл до моста. Оказалось, что всё тут рядом — и мост, и Шпрее, и наш командный пункт в Моабите. Немного только спуститься вниз, свернуть, и вот она, река… Дорога, по которой я шёл, была мне уже знакома, но прогнувшийся мост я видел впервые. Не просто прогнувшийся, но уже опустившийся на воду.
Дальнейшая картина у меня в памяти такая. Я вхожу в дом, в котором расположились подразделения нашей дивизии. Здесь подвал, окна которого наполовину в земле. Я подхожу к окну… Надвигается вечер. Островерхие тени домов ложатся на мостовые. Неумолчно хрипят телефоны. Трубку одного из них держит маленький, весь осыпанный извёсткой капитан.
Смеркается…
ДЕНЬ ТЫСЯЧА ЧЕТЫРЕСТА ДЕСЯТЫЙ
Утром тридцатого апреля комбат Неустроев поднялся на второй этаж здания министерства внутренних дел — дома Гиммлера. Он прихватил с собой Давыдова, комбата другого полка. Они смотрели в окно. Было тихо, стлался слабый туман. Площадь, показалось сначала, была пуста. Но, приглядевшись получше, комбат увидел, что вся она изрыта траншеями, он даже рассмотрел несколько бетонированных точек. За деревьями, в глубине парка, стояли самоходки. Близко от дома, в котором они сейчас находились, текла река, а может быть, канал. Похожее на трансформаторную будку сооружение, деревья, большие, уже готовые распуститься, и ещё несколько новых рядов траншей. За всем этим серое здание, небольшое, с высоким куполом и острым шпилем. Дома, стоявшие за этим зданием, были гораздо выше.