— Вы ломали ногу?
— Это я к примеру говорю. То есть трудно сказать, как оно повернёт. Ну, или вот стрекоза узнала, что наступит зима. Что ей, бороться с зимой? Или лучше, подобно муравью, строить зимнюю хатку с запасами провианта? Вот я заводом и занялся. Это моя хатка, мой провиант. Главное, люди. В одиночку ничего не изменишь, ну, разве провианта побольше соберешь. И то дело, но как ты этот провиант в голодный год сохранишь? Отберут и убьют. Ищи людей, собирай людей, расти людей, — с каждой минутой речь директора теряла связность, расползалась, таяла. То ли водка виной тому, то ли болезнь, а, может, всё вместе?
— И вот ещё, запомни: нас таких, живущих дважды, немало. Я прикидывал, один на миллион. Значит, в мире — несколько тысяч. Или больше. Только многие, как я говорил, строят попрочнее хатку и набивают её припасами. Как их вычислишь? А некоторые пытаются что-то улучшить в целом. Я? Ты спрашиваешь обо мне? Я — серединка на половинку. Моя хатка — мой город. Вот так.
Я его не спрашивал. Но слушал.
— И последнее. Знаешь, я не боюсь умереть. Мучиться только не хочется, это правда, а умереть не боюсь. И думаю: умру, а вдруг опять на дворе тридцать седьмой, и мне семнадцать лет? Что тогда делать буду?
Все. Теперь иди. Веселись. Я вот мало веселился, а зря. Веселый человек может больше, чем невесёлый. Только налей мне полстаканчика. А то руки трясутся, понимаешь… Не бойся, хуже мне не будет, наоборот, чем скорее, тем лучше.
И, когда я, выполняя просьбу Кузнецова, налил водку — не половину стакана, и четверти хватит, — я разглядел его лицо.
Да, хуже ему не будет.
Вряд ли.
Я был уже у выхода, когда Кузнецов меня спросил:
— А ты… Ты когда…
— Да ещё не знаю. Живу я. Живу.
— Молодец. Так и говори всем. Пока живёшь.
И я пошёл веселиться. Как умел. По полной программе. Презрительно отказался от микрофона и спел а капелла арию Неморино, чем ввел слушателей в оторопь, не помешавшую, впрочем, аплодисментам. На пианино сыграл уже свою версию «Венеры» с переходом в «Светит месяц». Заказал у аккордеонистов танго, и показал граду и миру стиль милонгеро с Лисой и Пантерой. Смеялся. Валял дурака.
А всё почему?
Всё потому, что, простившись с Семёном Николаевичем и закрыв за собой дверь в ложу, я не удержался, вытащил из кармашка фляжечку на две унции, и немедленно выпил коньяк. Андрей Николаевич что-то знал, предлагая оставить «ЗИМ» в гараже.
Выпил, в надежде забыть лицо Кузнецова.
Помогло.
Ну, я так считаю.