В такой гостиной ничто не говорило об увядании или ветхости, не вызывало тревоги. Зато женщина, сидевшая в кресле с прямой спинкой, отвернув от огня лицо, ни теплотой, ни приветливостью не отличалась. Весьма престарелая, с бледной пергаментной кожей, свидетельствующей о глубокой старости и похожей на хрупкие лепестки засушенного лунника. Волосы у нее были седые и редкие, но тщательно уложенные в высокую прическу, скрепленную парой сверкающих украшений. На ней было длинное платье из зеленой материи с великолепной бриллиантовой брошью, бриллианты же украшали и высокую жилистую шею. Глубоко посаженные глаза графини вовсе не отличались старческой блеклостью. Их взгляд пронизывал насквозь, а ясная голубизна обескураживала.
Она подала мне левую руку, изучающе вглядываясь в мое лицо. Я взял холодные костлявые пальцы, щедро и даже несколько чрезмерно унизанные драгоценностями, главным образом опять же бриллиантами, но был среди них и громадных размеров изумруд.
– Доктор Пармиттер, прошу садиться. Благодарю за то, что приехали сюда.
Пока я устраивался, появился дворецкий и предложил шампанское. Я заметил, что вино превосходное, однако графиня не пила его.
– У вас великолепный дом и чудесные произведения живописи, – сказал я, и графиня слегка повела рукой. – Как я понимаю, здесь жили несколько поколений вашей семьи?
– Это так.
Повисло жуткое молчание, и я вновь почувствовал себя подавленным. Вечер обещал быть мудреным. Графиня явно не была расположена к пустой болтовне, я же по-прежнему не представлял, зачем меня позвали, и, невзирая на окружающую красоту и уют, чувствовал себя прескверно.
Все гадал, будем ли мы за обедом одни.
Наконец графиня произнесла:
– Вы не представляете, как я была потрясена, увидев картину.
– Венецианскую картину? Ваш секретарь в письме упомянул…
– О вас я ничего не знаю. Я не охотница до просмотра изданий с фотографиями. Это Стивенс случайно наткнулся на снимок и, естественно, обратил на него мое внимание. Я, как уже говорила, была потрясена до глубины души.
– Могу я спросить почему? Какое отношение к вам имеет картина… или, может быть, к вашей семье? Она чем-то явно важна для вас, коль скоро вы позвали меня сюда.
– Она еще важнее, чем я могу выразить. Ничто другое в жизни не имеет для меня большего значения. Ничто другое.
Ее пристальный взгляд не отпускал меня, как одна рука способна удерживать другую в стальном пожатии. Я не мог отвести глаза, и лишь голос неслышно ступающего дворецкого, появившегося позади нас и сообщившего, что обед подан, развеял эти жуткие чары. В столовой, комнате с высокими потолками, было прохладно, мы сели в конце длинного стола с серебряными подсвечниками и полным набором всяческого фарфора, серебра и хрусталя, словно для парадного обеда. «Интересно, – подумал я, – сопровождает ли графиню подобный антураж во время одиноких трапез?» Я предложил ей руку, и пока мы шли по натертым до блеска полам в столовую, на рукаве моем покоилась словно бы когтистая птичья лапка. Согбенная спина графини и жуткая худоба свидетельствовали, что ей далеко за девяносто. Сидя рядом со мной за столом, она больше напоминала мотылька, чем птицу, с голубыми бриллиантами глаз, поблескивающих на бледном лице; впрочем, я заметил, что она воспользовалась и румянами, и пудрой, а ухоженные ногти были накрашены. Над высоким лбом графини клубилось облачко волос, костистый нос нависал над тонкой ниточкой рта. С ее высокими скулами, голубизной глаз и телом, из которого не выпирают кости, в юности она вполне могла считаться красавицей.