– Суд – это одно, а жизнь – совсем другое, – сообщил мне на предварительном слушании владелец квартиры. Его зовут Владимир Степанович, он улыбается чаще, чем надо, и касается плеча собеседника с таким видом, словно это не плечо, а скамейка с табличкой «Осторожно, окрашено!». – Вам всё равно придется выплатить мне всю сумму полностью. – И Владимир Степанович глянул на свои пальцы так, будто испачкался в краске.
Владельцы трёх других квартир, пострадавших от взрыва газа, тоже написали заявления в суд и требуют оплаты ущерба.
Сумма долга будет непомерной, немыслимой! Это не долг, а Долг с заглавной буквы… «Но кто-то ведь должен за всё это платить», – резонно заметил один из жильцов дома на Цвиллинга.
Андрюшу выписали из больницы только в марте, и уже на следующий день я отвезла его на Агафуры. Шла потом к автобусной остановке и думала: наверное, если бы он погиб при том взрыве, всем было бы легче.
На предварительном слушании ко мне подошла мама погибшего газовщика. Она не знала, что сказать, – просто плакала. И я не знала, что сказать, но при этом не могла выдавить из себя даже самой маленькой слезинки: я умела плакать только в детстве.
– Ваня был таким хорошим мальчиком, – проговорила наконец та несчастная женщина, и кто-то увёл её в сторону.
Правильно я сделала, уговорив маму не ходить на слушание, она бы этой встречи точно не перенесла.
Рядом с приёмным отделением растёт калина; странно, я её здесь раньше не замечала. Мама мне рассказывала когда-то давно, что европейцы называли калину «деревом путников».
Горьким же был их путь.
Екатеринбург, май – июнь 1920 г.
8 мая
Сегодня Костя уехал в Москву и Петроград. Это, в сущности, огромное для нас событие я приняла почти спокойно. Между тем времена тревожные. Поляки наступают, с Финляндией осложнения, мы не знаем, что делается на свете, и, как в темноте, идём навстречу неизвестному будущему. Костя может и захворать, и быть отрезанным, а между тем я первый раз столь спокойно провожаю его. Кажется, смерть детей так ушибла меня, что для многих душевных движений я уже неспособна. И сегодня вечером, стирая Юле платье, я заплакала, слыша паровозные свистки, не о Косте, который, может быть, уезжал с тем поездом, а о любимом своём маленьком Цике.
Да, нет Цики, нет Алёши, нет Маши, но нет и Глеба, лежащего с шестью пулями в груди где-то в далёкой Сибири, нет моей мамы, нет старухи няньки, погибшей от тифа. Многих ещё кругом людей, знакомых и полузнакомых, унесли испанка и тиф. Страшный был год. Неужели возможно подобное в дальнейшем?