— Я не изменник! — кричит Дриночкин. — Я сражался за Родину! Ранили, взяли в плен без сознания!
— Не кричите, истерики не помогут, — спокойно вразумляет Харитоненко.
— Обидно, очень обидно! — сбавляет тон Дриночкин. — Начал войну на самой границе, под Равой-Русской, с фашистами дрался насмерть… И за это тюрьма!
Долго, со всеми деталями, действительными и выдуманными, рассказывает Дриночкин, как их пограничная застава сражалась в первые сутки войны. И так получается, что всюду он был первый, поднимал в атаки товарищей, пока не контузило. Так же подробно рассказывает о безмерных страданиях в Хелмском лагере. Чувствуется, что это пережил, ничего не выдумывает.
— А что было после Хелма?
— Перевели в Бухенвальд, там мучился до апреля сорок пятого года.
— Хелм занял полчаса, Бухенвальд уложился в полминуты, — многозначительно замечает Харитоненко.
— В Бухенвальде были те же фашисты и те же порядки, — насторожился Дриночкин. Похолодели руки и ноги, закололо в сердце.
— А вы о себе расскажите: в каком бараке находились, кто с вами был, чем занимались?
Считал, что раз жизнь приближается к старости, значит, прошлое давно ушло в небытие. Выходит, не ушло прошлое: его, заслуженного человека, не арестовали бы из-за какой-нибудь чепухи. Но ведь от Яновского ничего не осталось, от Бухенвальда тем более, — успокаивает себя, а страх с нарастающей силой давит.
— Кто со мной сидел в Бухенвальде? — вызывающе переспрашивает, пытаясь скрыть свое состояние. — И об этом, гражданин следователь, спрашиваете почти через сорок лет! А там, считайте, почти никто друг друга не знал по фамилии. Однако постараюсь вспомнить.