Истории без любви (Дорофеева, Дорофеев) - страница 11

Тогда Кучук еще только начинал. Судьба забросила их в маленький провинциальный город, где по вечерам жизнь словно замирала, продолжая свое таинственное течение лишь в аккуратных хатках за окнами, почти наглухо прикрытыми ставнями изнутри. Только свет, пробивающийся сквозь узкие щели на улицу, свидетельствовал, что жизнь не остановилась, не заснула. В районном клубе, до которого надо было еще добираться по темной, раскисшей от мартовской оттепели улице, крутили старые ленты. И они коротали вечера в рабочих спорах и чтении книг. В городке неожиданно оказалась серьезная библиотека с массой старых изданий, чудом уцелевших в войну.

В один из гнилых, промозглых дней Сахарнов почувствовал себя особенно плохо и после обеда вернулся в гостиницу. Читать было нечего. И тогда он взял с тумбочки книгу, которой зачитывался по вечерам Кучук- Яценко. Это было старинное, конца прошлого века издание буддийского философского трактата. На одной из страниц было отчеркнуто: «Чувства его обузданы, словно шестерка коней, и ему завидуют боги...»

Невозмутим, непробиваем Кучук-Яценко. Тем и хорош для совместной работы, споров, поисков выхода из тупиковых ситуаций, тем и близок некогда упрямый мальчик, превратившийся в солидного ученого мужа...

Патон подводит итоги совещания. И снова звучит фраза: «Через три месяца рабочие чертежи должны поступить на опытный завод».

Поступят. Дело не в чертежах, а в том, что начнется после, когда машина примет осязаемые формы, в доводке. Тогда-то и развернется творческий поединок по-настоящему...


ТУЛУЗА. НАЦИОНАЛЬНЫЙ ЦЕНТР КОСМИЧЕСКИХ ИССЛЕДОВАНИЙ ФРАНЦИИ

Деревянные кровати в отеле «Раймон четвертый» были просторны, как олимпийский стадион. Патриархальные свидетели многолетней истории этой гостиницы, они стойко хранили едва уловимые запахи пролетевших здесь десятилетий. И то ли от усталости, то ли от этих запахов к ночи начинала нестерпимо раскалываться голова.

Всякий раз, когда кто-нибудь из группы патоновцев разыскивал в походной аптечке анальгин, Володя Шелягин голосом аптекаря из пьесы «Интервенция» произносил: «Боже мой, что за время! Что за сумасшедшее время! Я хочу жить тихо. Отчего я не умер в тысяча девятьсот шестнадцатом году?..»

Володя был коренной одессит, проживший свои детские годы в огромном сером доме на углу Дерибасовской и Пушкинской и впитавший на всю жизнь удивительный неистребимый слэнг, на котором говорят в столице Черноморья. Со временем жизнь в Киеве, учеба в Политехническом институте, работа в патоновском центре если и не истребила этот говорок окончательно, то, по крайней мере, как-то сгладила, завуалировала его. Но в дни долгих командировок, затяжных испытаний и сложных экспериментов именно этот одесский слэнг становился для окружающих явным моральным подспорьем.