каналоми они играют с Москвой, давно разгадав меня?»
Он зажмурился на миг, потер веки пальцами, закурил, заставил себя не думать об этом ужасе — возможном ужасе.
– Как Мельник? — спросил Штирлиц только для того, чтобы не было тишины.
– Это станок, а не человек. Это робот. Он поднялся. Ему посадили на задницу трех пчел — невероятная дикость! — и он поднялся. Что вы хотите? Славяне... Конечно, он во многом проигрывает Бандере, вы правы...
– Я не считаю, что он проигрывает Бандере в чем-либо, — возразил Штирлиц. — Я так никогда не считал, Диц.
– Значит, я вас тогда неверно понял? — осторожно спросил Диц.
– Неверно. Ведь в Загребе Мачек и Павелич нам были нужны в равной мере. Нет?
– Хорватии была уготована иная участь.
– Правильно. И тем не менее вы меня неверно поняли, дружище... Почему вы сравнили Мельника со станком?
– Он может работать бесконечно, если его не выключить. Он сейчас исследует долгосрочную политику на Украине. Нашу долгосрочную политику, — добавил Диц многозначительно.
– Перепрыгивает через этап? Почему?
– Видимо, он думает, что «ближнюю политику» достаточно четко «сработает» бандеровский «Нахтигаль».
– Вы считаете, Мельник хочет уравнять Бандеру с собой?
– То есть? — не понял Диц.
– Мельник был военным шпионом.
– Очень интересная мысль, — чуть улыбнулся Диц.
– Дарю, — сказал Штирлиц. — И забываю о подарке.
– Спасибо. Вероятно, вы правы. Он хочет сквитаться. Занятный нюансик...
– Что, что?!
– Я говорю, нюансик занятный. Если оба вываляны в дерьме, то шансы отмыться равные.
– Что касается нюансика, не знаю, а по поводу «отмыться» — очень мудро, Диц, очень мудро.
Штирлиц снова был подобран и напряжен: он впервые встретился сегодня с Дицем с глазу на глаз после того случая с Еленой. Каждый из них понимал, что встреча эта должна определить очень многое в их отношениях, — если не все.
Диц знал, что гестапо имеет своих людей в системе политической разведки Шелленберга. Штирлиц, в свою очередь, был убежден, что его шеф не смог до сих пор получить ни одного агента в ведомстве Мюллера. То, что произошло два дня назад в краковской военной гостинице, когда Диц нарушил закон о чистоте расы, ставило его и Штирлица в положение совершенно исключительное.
Не все понимают и чувствуют суть исключительного. Чаще всего этим даром чувствования обладают музыканты и литераторы. Этим даром — в определенной степени — обладал Штирлиц. Он поэтому не торопил событий, справедливо полагая, что если свершилось нечто исключительное, то проявлять торопливость, настойчивость, радость, юмор, силу — значит в конечном счете проиграть выигранное.