Наступила осень, в галерее Юлиана Леви состоялось торжественное открытие моей выставки, которая имела огромный успех: многие картины были проданы, доллары сыпались дождем, мне удалось открыть текущий счет в Chemical Bank and Trust Company. Я никогда не отличался алчностью, но признаюсь, что после лишений, нужды, вынужденной экономии, пережитых в годы парижского кризиса, ощущение в кармане денег в определенном смысле доставляло мне радость и, разумеется, придавало уверенности. Между тем из Европы приехала Изабелла, и я вернулся к работе. Жизнь текла своим чередом. Жизнь эта была далека от идеала, но я работал, а когда я работаю, я всегда относительно спокоен и счастлив. Некоторые журналы, такие как Vogue и Harper’s Bazaar, заказали мне иллюстрации[52], я их сделал, но должен признаться, что атмосфера этих журналов, как атмосфера любой среды, где господствует утонченный американский снобизм, вызывала у меня откровенную неприязнь, поскольку я наблюдал здесь такую глупость, невежество, недоброжелательность, такой цинизм, такое грубое притворство, что на фоне этой среды любой безграмотный неаполитанец, бродяга, разбойник и пройдоха покажется гением и святым.
Прошла зима, за ней весна. Наступило лето, жуткое американское лето. Мы с Изабеллой решили оставаться в Америке, поскольку я дал обязательство на следующий год открыть еще одну выставку все в той же галерее Юлиана Леви. Стояла удушливая жара, и мы спасались от нее на пляже необычного вида под названием Oysterbay (Бухта устриц). Место это находилось в нескольких километрах от Нью-Йорка. Мы ехали туда сначала поездом, затем брали рейсовый автобус и отправлялись уже непосредственно к месту нашего отдыха, где я снял bungalow, небольшой двухэтажный деревянный домик. Пляж был ужасный: ни единой скалы, ни одной усадьбы. Достаточно сказать, что своим убожеством он превосходил даже пляжи Поверомо и Форте-деи-Марми. Здесь и там торчали выросшие словно по ошибке странные деревья, породу которых, думаю, не смог бы определить ни один профессор ботаники. На море во влажной колониальной жаре мы вели однообразную жизнь. Большую часть дня мы проводили, растянувшись под солнцем на пляже, время от времени окунаясь в воду: расположившись на песке, я, чтобы не утратить навык, зарисовывал тела окружавших меня купальщиков. По ночам нас мучил свист сидящих на странного вида деревьях каких-то ночных цикад. Деревья, как уверяли меня местные жители, были дубами — действительно, земля под ними была вся усеяна желудями, но сами они походили на дубы, как швейная машинка на громоотвод.