Выйдя из мастерской Бергонци, я спустилась к собору и обнаружила там две вещи. Во-первых, на часовне Наисвятейшего причастия я увидела резьбу на колоннах в виде трех скрипок и нескольких лютен. Это та часть церкви, где хранятся святые дары, где физическое становится возвышенным, а возвышенное становится физическим, поэтому для Кремоны важно, чтобы это было место, прославляющее музыку. А во-вторых, я заметила какую-то любопытную деревянную конструкцию на хорах, изгибающуюся вокруг задней части алтаря. Получив одобрительный кивок служки, я проскользнула под веревку и обнаружила, что позади стоек хора можно увидеть разнообразные картины, созданные из тщательно подобранных контрастных кусочков клена, ели, вишни и чего-то, напоминающего грецкий орех, покрытых сверху лаком, – настоящий гимн умению кремонцев создавать чудеса из дерева.
Там было несколько библейских сцен – изображения страданий Христа, образ снисходительной Девы Марии, хотя в основном тематика картин была сугубо светской: люди, пасущие скот или возвращающиеся домой в средневековые деревни. Самым интересным для меня было изображение одинокой лютни на мифической равнине, ожидающей, когда начнут перебирать ее струны. Скрипок не было: возможно, в момент создания этих картин их еще не изобрели. Мне стало интересно: не были ли эти картины созданы неизвестным мастером-лютнистом, решившим передохнуть от своей обычной работы. А может быть даже, что это дело рук Мартиненго, хотя это, пожалуй, слишком смелое предположение.
Я смотрела на картины из покрытой лаком древесины и вспоминала пылкие строки счета Страдивари в «один филиппо», его удивительную скрипку, похожую на тигра, и странную настойчивость Рикардо Бергонци, утверждавшего, что он – и все они – часть общей истории. А снова взглянув на одинокую лютню на церковной картине, я вспомнила еврейскую легенду о Големе, которого можно создать из грязи, призвав его к жизни особыми звуками. Голем живет и дышит, но всегда сохраняет глубоко внутри себя дух того, кто его создал.
Больше всего мне запомнилось необыкновенное музыкальное выступление в крошечном хосписе в Таиланде, во время гастролей скрипача Максима Венгерова, культурного посла Юнисеф. Он достал скрипку Страдивари («ex Kiesewetter», сделанную в 1723 году) и начал играть перед пятнадцатью зрителями – включая посетителей – с той же энергией и сосредоточенностью, какие я видела у него во время выступления в переполненном Сиднейском оперном театре несколькими месяцами ранее. Он исполнял фугу Баха – и казалось, что музыка живет собственной жизнью. Он плавно перемещался вокруг кровати, на которой лежал молодой солдат: ВИЧ у него обнаружили после того, как сержант избил его так сильно, что у него выпала кишка. На мгновение он остановился около маленького мальчика, который скоро станет сиротой: его отец, представитель горного племени, был также болен. Он мягко кружил вокруг женщины средних лет с фиолетовыми пятнами на руках и вокруг старика, такого слабого, что он даже не мог поднять голову. В его музыке чувствовалась не только тихая драма настоящего момента, но и его собственные воспоминания о том, как он рос в Сибири в настолько маленькой квартирке, что семье пришлось сломать кухонную стену, чтобы разместить рояль; о детях из сиротского приюта, где работала его мать, приходивших послушать музыку; о том, как бабушка и дедушка учили его смирению, когда он, тогда маленький мальчик, хотел похвастаться своим талантом. Удивительный момент истины, возникающий, когда гениальный артист вкладывает душу в свое исполнение.