К чему, скажите мне, хранительная стража,
Или Распятие – казенная поклажа,
И вы боитеся воров или мышей?
Иль мните важности придать Царю царей?
Иль покровительством спасаете могучим
Владыку, тернием венчанного колючим,
Христа, предавшего послушно плоть свою
Бичам мучителей, гвоздям и копию?
Иль опасаетесь, чтоб чернь не оскорбила
Того, чья казнь весь род Адамов искупила,
И чтоб не потеснить гуляющих господ,
Пускать не велено сюда простой народ. (III, 418; ХVII, 27)
Впрочем, иногда на эти темы не грех было и пошутить. И Пушкин, как мы знаем, среди шутников был первый. Вот рассказ об одном из петербургских застолий: «Смирдинский праздник удался вполне: все были дружно-веселы. Пушкин был необыкновенно оживлен и щедро сыпал остротами, из которых одну в особенности я удержал в памяти. Семёнов (цензор) за обедом сидел между Гречем и Булгариным, а Пушкин визави с ним; к концу обеда Пушкин, обратясь к Семёнову, сказал довольно громко: «Ты, Семёнов, сегодня точно Христос на Голгофе!»[967].
Справедливости ради отмечу, что есть в пушкинском наследии и строки, которые не очень пришлись бы сегодня ко двору Римского первосвященника. В рецензии для «Современника» на собрание сочинений Георгия Кониского, архиепископа Белорусского (1836), Пушкин пишет о временах, когда епархия владыки Георгия еще находилась «под игом Польши»: «Православие было гонимо католическим фанатизмом. Церкви наши стояли пусты, или отданы были униятам. Миссионеры насильно гнали народ в униятские костелы, ругались над ослушниками, секли их, заключали в темницы, томили голодом, отымали у них детей, дабы воспитывать их в своей вере, уничтожали браки, совершенные по обрядам нашей церкви, ругались над могилами православных». И далее: «Миссионеры своевольничали, поносили православную церковь, лестью и угрозами преклоняли к унии не только простой народ, но и священников…» (XII, 19). Эту пушкинскую хронику могли бы вполне взять на вооружение сегодняшние обличители католического «прозелитизма».
Четырнадцатую «остановку», как было сказано, призваны были описывать дамы, и я ограничился сюжетом с Иудой. Чтобы не напугать редакторов-богословов, текст следовало, конечно, сократить, и предложить в качестве эпиграфа. Что и было сделано путем механического соединения двух первых и двух последних строк, обратно переведенных на итальянский язык. Так произведение Джанни благодаря Пушкину вернулось на родину (увы, почти в неузнаваемом виде!). Остался лишь небольшой, но выразительный и связный эпизод на тему «Диавол–Иуда», а все черти незаметно исчезли, словно сгинули в преисподней: