— А где же хлеб-то они сеют?
— Корчуют из-под лесу. Там, братец ты мой, каждая пашенка таких трудов стоит, что не создай господь. Лет по пять, по шесть трудятся допрежь того, как пшеничку-то на нее посеять, во как! Трудяги народ здесь, ох и трудяги.
— Ну хорошо, раскорчует человек лес, пашню обработает, а как же на нее плуг доставить, бороны, семена?
— Плуги на соховозках возят, бороны на волокуше — две жердочки небольшие, запрягет в них коня, бороны на них привяжет кверху зубьями и пошел с горки на горку, барин даст на водку, ну а семена вьючно: перекинет мешок через седло — и полный порядок.
Слушал бы словоохотливого старика и дальше Абрам, но он помнил и о деле — ехать надо дальше, время не терпит. Поэтому сразу же после завтрака он поблагодарил хозяев, положил на стол десятирублевую романовскую бумажку, при виде которой посуровел, нахмурился хозяин.
— Это што же такое? — с обидой в голосе заговорил он. — Не-ет, мил человек, у нас вить это не принято. Брать плату с гостя, што же мы, нехристи какие? Даже обидно становится.
— Извините, Корней Семенович, — пробормотал смутившийся Абрам, пряча в карман злополучную десятирублевку, — я-то считал неудобным, третий день у вас проживаю.
— Да мы рады, што заезжают и к нам добрые люди, не брезгуют нашим хлебом-солью. Живи у нас, Христос-то с тобой, хоть месяц, нам ишо лучше, веселее.
— Спасибо, Корней Семенович, большое спасибо. Но сегодня надо мне ехать дальше, дело-то не ждет.
— Э-э, братец ты мой, дело не коза — в лес не убежит. Побудь ишо хоть денек-то. Баню истопим, помоемся да к свату Ефиму сходим. Он вчера гурана здоровенного своротил, звал на свежину, гульнем по такому случаю.
— С удовольствием бы, — развел руками Абрам, — но не могу. Схожу к атаману, обещал он подводу дать до Джоктанки.
— Эка досада какая! — старик сожалеюще вздохнул. — Ну уж раз ты такой несговорчивый, то хоть отвезу тебя до Джоктанки, чего ишо ходить по властям, с атаманом сам столкуюсь, штобы засчитал эту поездку за очередь на междудворке. А я там, кстати, и сослуживца своего повидаю, Ивана Пальцева, давненько не виделись.
— Чудесно, спасибо большое. Тогда и моего Соловка подпрягем на пристяжку к вашей лошадке.
— Это можно.
Солнце приподнялось над зааргунскими горами, начало пригревать, когда Абрам с Корнеем выезжали из села. Тайга здесь начиналась вскоре же за поскотиной. Укатанная, глянцевито блестящая дорога стала ухабистой, каменистой.
В лесу тишина, молчит угрюмая тайга, нежится, наслаждаясь теплом после жестоких январских морозов. Не шевельнутся раскидистые кроны могучих лиственниц, а толстенные стволы их взмокли от растаявшего снега, что понабили зимние вьюги в щели и западины застарелой коры. Растопленные солнцем, потемнели, оседают ставшие ноздреватыми сугробы, портится дорога, а сбочь ее, в проталинах между уродливыми извивами корневищ, уже виднеются зеленые кустики брусники. Пахнет смолой и оттаявшей почкой багула.