— Ты свои щеки видела?! — звенящим шепотом вопрошает Данута. — Это же ужас, а не щеки!
И все в таком духе.
Раньше я думала, Данка беспокоится о нашем общем престиже. Чтобы мы все дружно скрывали и искореняли наши недостатки, стремились к совершенству. Сочетались между собой как цветы в безупречном букете. Чтобы, когда мы вырастем, все только рты открывали и слепли от нашего сияния.
А после я заметила, что заботы в ее вечных придирках не было ни на грош. Ей самой никто не смел сделать ни малейшего замечания, даже если бы у нее на голове был колтун, на чулке дыра, а к зубам прилипла петрушка. За критику Данута могла и прикончить. Ну, хорошо, я преувеличиваю. Колтуна Данка бы не допустила.
Но принижая других, отыскивая в них недостатки, она как бы повышала ценность своего общества. Ее собственному лицу не хватало симметрии, а левый глаз косил, как у ведьмы. Но ни у кого язык не повернулся сказать: «Молчи, Данка, у тебя самой рожа кривая!» Нет, все воспитанно молчали и благодарили за то, что она позволяет держаться у своих коленей. Уверенность была ее козырем, и она никогда не упускала возможности его разыграть.
В начале второго года Дана и до меня попыталась дотянуться:
— У тебя, Магдочка, волосы такие, что ужас. Вот я попрошу маму прислать из дома помаду для них, сделаем из тебя человека.
Я тогда успела наглядеться на Касю, как та кукует по ночам, перестукиваясь с пустой умывальней. Ее было жаль.
— Не надо. Я уже человек.
Данка тогда напряглась. Если бы она продолжила меня продавливать, я бы отделилась, и нас с Касей стало уже двое. На это она не пошла — чутье не позволило.
Она способна отличить добро от зла, дурной поступок от хорошего, благородство от подлости. Но вся проблема в том, что тьма влечет ее сильнее света, и Данка выбирает ее осознанно. Всегда выбирала. И эта неправильность притягивала к ней даже сильнее, чем ухищрения с целью унизить наше достоинство.
Дануту несколько сглаживали месяцы в пансионе, наш уклад и правила стачивали ей зубы. Но стоило Данке вернуться из дому после каникул, как темное пламя в ней разгоралось с новой силой. «Смирение» надолго занимало место на ее шее, пока она не начинала его демонстрировать.
Шабаш сидит по одну сторону стола, а я — по другую. Будто у нас переговоры. Или я держу экзамен перед комиссией. Или они хотят меня допросить. У всех троих на груди красуется камея с двумя ладонями и зазубренным листком крапивы. Еще прошлой весной я носила такую же. Кася тоже.
Бормочу приветствие и сажусь, придержав сзади подол. Мария что-то шепчет на ухо Дануте, и губы той расползаются в улыбке абсолютного превосходства. Она улыбается так, когда замышляет какую-нибудь мерзость.