Сил совершенно не было, но присесть здесь Наде казалось невозможным. Она не будет прикасаться ни к чему здесь. Не сядет и не ляжет, нет. Это чужое, не ее пространство, ее здесь быть не должно. Или должно?
Он говорил, что это срок. Тюрьма. Но он не писал ничего, ведь так? Значит, протокола нет? И обвинения нет? И она еще может открутиться? Да как тут открутишься, внезапно с отчаянием осознала она. Камеры. Ведь камеры. И только она входила. Значит, это вопрос времени. Они ведь и невиновных сажать умеют, а таких, как Надя, и подавно.
– А тебя за что, милая? – глухой женский голос рывком вернул Надю к реальности. Сквозь прутья решетки на нее смотрела героиня ее детских кошмаров: одутловатая, покрытая нечистыми морщинами, с всклокоченными пегими волосами женщина без возраста и будущего.
Надя покачала головой, не в силах произнести ни слова.
– А, ясно, – протянула соседка. – Впервой, значит. Ну ничего. Это у всех бывает впервой. Поначалу оно страшно. А потом вот уже сюда как в санаторий приходим. А что, на воле-то? Не накормят, спать не положат. А здесь тепло, еда и душ раз в неделю.
Еще раз осмотрев Надю мутными глазами с красными прожилками, женщина отвернулась и отошла вглубь своей камеры.
Надя вдруг вся сложилась в суставах, как лишенная поддержки марионетка, и прямо посередине камеры села на корточки, спрятав голову в колени и крепко обхватив себя руками.
Прохоров сидел в своем кабинете, уставившись в стену напротив. Лицо застыло, губы сжаты. Он вышел из себя. Это нехорошо. Но черт побери.
Ему всегда было очень тяжело работать с женщинами. Об этой слабости, в общем, было известно, но ее в полиции не обсуждали: Прохоров был хороший мужик, и коллеги не считали нужным злословить за его спиной. Но привычку передавать другим следователям почти раскрытые дела, где обвиняемой была женщина, его сослуживцы считали заскоком, из-за которого толковый коллега никогда не сможет надеть погоны с большими звездами. Во-первых, этими своими финтами Прохоров снижал свои же показатели раскрываемости. А во-вторых, у человека, который командует другими, не должно быть таких слабостей. Другие – пожалуйста. Но жалеть преступников из-за того, что они бабы? Этот момент не вписывался в систему совершенно.
Он не помнил, чтобы когда-либо повышал голос на задержанных. Ну может, было по молодости пару раз, когда он еще верил в агрессивные техники допросов. Но потом понял, что сам теряет слишком много сил, если орет на кого-то. Становится мягким, теряет фокус, и в результате все получается только хуже. Медленно вываживая подозреваемых, как будто рыб на удочке, Прохоров добивался большего. Но эта Надя…