Из показаний (март 1881 г.). О работе в народе
[…] В марте месяце 1877 года я отправился на Волгу. Меня особенно интересовала жизнь раскола[85], с которой я теоретически познакомился в литературе. Казалось, она скрывала богатые силы народного духа, много верных мыслей в оценке существующего строя и сильную сплоченность, дающую представление о расколе как о совершенно самостоятельном организме среди государственной системы. Согласие Странников или Бегунов[86] более всего приближалось по характеру своих адептов и учению, по резкости протеста, к типу народно-религиозных революционеров. Встреча с ними представлялась чрезвычайно заманчивой. Но где их разыщешь? Где встретишь? Тем более они такие конспираторы, так разборчивы при встречах с новыми людьми. Они требуют от испытуемого много лет самой фанатической жизни, которую я, конечно бы, не вынес. Как подступишь к этой незнакомой области, на каком языке заговорить с людьми столь оригинального мировоззрения. […]
Большую часть весенних дней я проводил на улицах, базарах, на Волге, в трактирах за чаепитием. Везде присматривался, прислушивался к говору суетящегося люда, заговаривал с более интересными личностями и расспрашивал о предметах, останавливающих мое внимание. Себя я выдавал за московского приказчика по хлебной или земляной части, приехавшего, вследствие остановки торговли по случаю войны[87], искать счастья на Волге-матушке. Это было сообразно с обстоятельствами, и мне верили, а для меня это было выгодно еще и потому, что я действительно хотел занять место приказчика в промышленном или торговом деле, не требующем особых знаний и опыта, так, например, на степных земельных участках, соляном и рыбном промысле. Такая жизнь в месяц или два дала мне богатый запас местных сведений и сделала из меня неузнаваемого волжского мещанина, которым я и был по паспорту. Язык, манеру, привычки населения усвоил тоже в самое короткое время, постоянно наблюдая и переделывая себя. […]
К маю или июню месяцу я имел достаточную подготовку для того, чтобы двинуться в губернию, с целью нахождения удобных пунктов поселений и мест для деятельности себе и нескольким своим товарищам, которые к этому времени приехали в тот же город. Собравши свои небогатые пожитки в мешок, отправился я то пешком, то подъезжая за несколько копеек с попутно едущими из села к селу, из деревни в деревню. Сообразно местным условиям, мне приходилось разыгрывать разные роли, – где нужда была в лавке, я являлся лавочником, расспрашивал об условиях торговли и приговоре общества, осматривал помещения для заведения; где сдавалась в наем водяная мельница, шел смотреть ее, узнавал цену, число лет аренды; где нужен был писарь, я предлагал свои услуги и вступал в сношения с старшиной и влиятельными стариками; где нуждались в кузнице, узнавал стоимость постройки мастерской и доходность этого ремесла; собирал сведения также и о других ремеслах, о постоялых дворах, об арендах земель и т. п. предприятиях. Таким образом я достигнул двух целей – во-первых, меня, как человека нужного, встречали во многих местах чуть не с распростертыми объятиями, наперерыв знакомились, зазывали к себе и давали мне самые подробные, а иногда и секретные сведения о сельской жизни, интригах местного начальства, влиянии различных сельских партий, об экономическом положении населения, одним словом о всем, что меня интересовало. И моя любопытность им не казалась странной, так как практичный человек не поселится в неизвестном месте, прежде чем не узнает всей подноготной. Я сталкивался с самыми различными типами, самыми противоположными интересами, наблюдал жизнь со всеми ее страстями и борьбой. Одни набрасывались на меня, как на человека с капиталом, от которого можно будет ожидать помощи в дни нужды, или тянуть безгрешные, но и беззаконные доходы, доступные даже маленькую власть имущему сельскому начальству. Другие видели во мне орудие, посылаемое провидением, для целей их личных или их партии. Третьи смотрели на меня просто, как на человека, полезного их селу или деревне, и потому считали нужным приласкать и помочь. Наконец, там, где я встречался со староверами, я ел и пил из своей собственной посуды, «знаменовался старым крестом», а не «щепотью»