Кейт, возможно, по-твоему, это нехорошо, но меня что-то привлекает в Джеке, и я должна признаться, что не ушла даже после того, как он вернул мне пустой стакан. Отец наконец пришел из мастерской и пожал Джеку руку. Он пробормотал соболезнование, и они ушли. Я смотрела им вслед, и знаешь, Кейт, мне стало так жаль Джека – брат его бросил, отец не в своем уме (так говорит мама), а теперь он еще и мать хоронит. Я рада, что Джек пришел к папе – здесь он получит и помощь, и сочувствие.
Твоя
Доротея
6 июля 1848 г.
Дорогая Кейт,
Сегодня мы похоронили добрую мать Джека Харпера. Я ее плохо знаю, она редко бывала в городе и ни разу не приходила в гости к маме и не просила помощи у папы. Но, без сомнения, она была хорошей, добросердечной женщиной, я уверена в этом, потому что Джек кажется таким достойным человеком. Присутствовали все члены общины, кроме бедной миссис Бродмур. Пастор Хоуди говорил о благочестии миссис Харпер, о ее бережливости, ее служении в качестве доброй матери и жены, ее стремлении выполнять волю Божью в жизни и труде. Я украдкой смотрела на Джека, который с каменным выражением лица сидел рядом с отцом. Казалось, ничто его не трогало, ни слова пастора, ни соболезнования соседей, подходивших к нему после проповеди. Его отец тоже не проявлял никаких эмоций, кроме крайней усталости, и только опирался на плечо Джека, когда к ним подходили доброжелатели. В отличие от пастора Шоу, пастор Хоуди не пригласил прихожан в приходской дом, но призвал всех нас разойтись по домам и в одиночестве поразмышлять о благословенном пути усопших.
Джек и его отец быстро сели в экипаж и уехали, но несколько человек задержалось, в том числе и мы. Выйдя из церкви, все много говорили, хотя, подозреваю, разговоры были не так благочестивы, как хотел бы пастор Хоуди. Мистер Гилкесон рассказывал другим землевладельцам о потере своего раба Альфреда Джойнера, гадал, куда он мог уйти, ему, должно быть, помог кто-то с соседних ферм, уж он бы разделался с негодяем, который укрывает чужое имущество.
Мама, Сэмюэл и я стояли на некотором отдалении от мужчин, но все же я слышала слова Гилкесона, он говорил очень громко. Наконец папа распрощался с соседями и присоединился к нам, и мы отправились домой под полуденным солнцем. Мы ехали молча, и у отца, и у матери были решительные, мрачные лица.
Твоя
Дот
21 июля 1848 г.
Дорогая Кейт,
Извини, что так долго не отвечала на твое письмо. В последнее время у нас было много дел, и ночами я была занята. Я не решаюсь подробно описать всех тех несчастных, что, подобно призракам из темноты, появлялись у двери сарая. С тех пор, как я писала в последний раз, их было пять – четверо мужчин и одна женщина. Отец, похоже, принял меня как помощницу, и у нас установился своего рода порядок. Он прячет беглеца в сарае и решает, какое средство будет лучшим для побега, а я готовлю еду и питье, собираю одежду, одеяла, лекарства и другие необходимые вещи. Я сижу с беглецом, пока он ест, и именно за это время многое узнаю. Прошлой ночью бежал пожилой джентльмен 58 лет, его звали Лэнгстон Крокетт, он родился и вырос на хлопковой плантации в Алабаме, за всю свою долгую жизнь никогда не выходил за пределы поместья, пока не ступил на путь, ведущий на Север, и теперь соседний проводник привез его к нам. На правой руке вместо большого пальца у него был обрубок, результат наказания тридцатилетней давности за то, что он, будучи больным, потерял сознание в ряду других сборщиков.