— Старуха, ты прибрала наш корабль, как перед инспекторским смотром. Иди ко мне. Ну, иди же… Дай расцеловать тебя.
Он ведь ничего не сказал ей особенного. Обычные слова и ничего о чувствах и о любви, как иные говорят через каждые пять минут или хотя бы через полчаса. Но почему же Нина почувствовала, что этот человек для нее дороже всего на свете? И она бросилась к нему, обхватила руками его шею и заплакала.
— Миша…
Она редко звала Гуртового по имени, как-то пошло с первого дня их знакомства в Ленинграде — Гуртовой да Гуртовой, — и потому это простое слово Миша необыкновенно тронуло его, сколь сурового, столь и сентиментального человека. И он подхватил жену на руки и стал целовать ее, и оба забыли себя, и все, что было вокруг них.
«Человек трезвеет утром, — думала Нина, глядя в окно автобуса и забывая прислушиваться к голосу водителя, объявляющего остановки. — Трезвеют не только пьяные. Так уж устроена человеческая психика, что утром легче осуждать вчерашнее. Отдохнувший мозг и нервная система делают его мужественнее. А ночью…»
Не хотелось вспоминать вчерашнее, а то она нашла бы подходящие слова, чтобы оценить то, как вела себя. Стерла бы себя в порошок, уничтожила бы.
И как только подумала о телеграмме, необратимость утраты заставила застонать.
— Вам плохо? — забеспокоилась соседка, немолодая эстонка с желтыми волосами. Она чем-то походила на администраторшу из гостиницы, и Нина только сейчас вспомнила, что еще не вернула зонтик.
— Пропустила свою остановку, — соврала Нина и стала пробираться к выходу.
«Да, да, — подумала она, уже совсем пробившись к дверям, — вчера я пропустила свою остановку и, только вернувшись назад, могу снова попасть на нее».
Она вышла раньше, чем надо, пошла до поликлиники пешком.
Утренний Таллин был, как всегда, сдержанно-оживлен. Над ним чистое, но неяркое солнце. Лица людей ясные, но утреннюю веселость они таили про себя. Голоса оживленные, но негромкие. На остановках сходили и садились люди, но не было ни толкучки, ни ругани. И все это, так тонко и не навязчиво, несколькими штрихами рисующее и портрет природы, и города, и характера народа, вызвало у Нины протест. Ей хотелось, чтобы солнце светило мятежно буйно, чтобы люди шли и смеялись, чтобы голоса их звенели, а лица открыто сияли радостью, чтобы на остановках то вспыхивали, то затухали свалки, и она бы сама с удовольствием бросилась в самую середку одной из них.
«Слишком мало тут внешних раздражителей, чтобы проявлять мой сумасбродный характер, — подумала она, — и скоро сделаюсь тихой, как рыба, выброшенная на берег».