— На этой улице есть дом, в котором Верстовский написал «Аскольдову могилу», и дом, где Грибоедов создал «Горе от ума»…
— Вот как… — Нина вдруг вспомнила сына. Аскольд. Может, не в Таллин ехать ей, а в Таганрог? Как соскучилась по сыну. — «А у мамы характер — весь мой, — подумала она. — Собралась, махнула рукой — все тут. И что все-таки произошло между ней и Гуртовым?»
А Егор говорил:
— По этой улице пошла первая конка. Улица первой в Москве увидела электрические фонари. А рядом есть Бобров переулок. Мы туда заглянем, если не возражаете… Там есть такие дома, что хочется перед ними стать на колени.
Егор замолчал, и вдруг:
— Вон, в переулке дом… В нем жил поэт Веневитинов, и там Пушкин читал «Бориса Годунова».
— Да, для одной улицы — немало, — сказала Нина. — И вы ее не зря любите. — И у нее уже не было чувства, что он навязывает ей что-то свое. Ей уже приятно было идти по этой улице, камни которой видели так много. И то, что привлекало в ней Егора, привлекало и ее.
Но все еще упрямясь, не желая сдаваться, она проговорила:
— А мы что оставим после себя?
Егор взглянул на нее сбоку: да, не подумаешь, если увидишь ее в первый раз, что ее могут занимать такие мысли. Но он-то знал ее постоянное беспокойство, неженскую неудовлетворенность собой. Он считал, что женщины куда лучше мужчин умеют приспосабливаться к условиям жизни, им почти недоступно углубление в самих себя, самоанализ, и, уж, конечно, они равнодушны к далекому будущему. Если женщина выходила из этого его правила, Егор считал, что она мыслит по-мужски, и отказывал ей в женственности. В Нине мужской способ мышления уживался с ее чисто женской натурой и девической чистотой и открытостью. И это волновало его, вызывало к ней любопытство, влекло. Он шел к ней не от моментально возникшего чувства, хотя оно, наверное, и осталось в нем с того самого мига, когда он увидел ее выходящей из воды. Он шел к ней от ума, от трезвой оценки ее, И приходил все ближе и ближе. Он скрывал это не только от нее, но и от самого себя. А может, и не скрывал, потому что скрывать было нечего. Но сейчас, когда он взглянул на нее сбоку, сердце его странным образом ворохнулось, будто изменило свое обычное положение, в котором оно пребывало многие годы, и необъяснимая тоска сжала его. И пока они шли до почтамта, пока он стоял и ждал очереди на право остаться один на один с окошечком почты до востребования, это состояние не покидало его. Он смотрел на Нину, и ему казалось, что она понимает его, и ей от этого страшно, и она непривычно молчит.
Ему подали одно письмо, никакой другой почты не было. Значит, его ждали домой, уверенные в том, что он все сделал как надо и ему остается только одно — вернуться.