За все годы их совместной жизни Егор хотя бы раз еще спросил об этом. Должно быть, списал ее грех на счет войны. И то, что она тогда сказала Егору неправду, всю жизнь стояло между ними. Она это видела, злилась на себя и на него тоже. На него больше, чем на себя, потому что он поверил ее лжи.
«А что он мог еще сделать, кроме как поверить? — подумала она. — Он ведь меня любил». И тут же насторожилась: «Почему подумала о его любви, как о прошлом? Неужто у меня прошло все и у Егора тоже? Может, потому он и носится по стране, что не хочет видеть, как всё у нас развалилось?»
Оба — и директор и Варя — чувствовали, что молчание затянулось. Он должен был уйти и не ушел. Она должна была попросить его, чтобы он удалился, и не попросила. Неужто еще существовала сила, связывающая их?
— Вот что, Роман Григорьевич, — сказала Варя, вставая и с чувством то ли неприязни, то ли сожаления — она и ненавидела его и жалела почему-то — посмотрела в его прямую спину, прямой затылок, уже захваченный светлым клинышком плешивинки, — я ухожу.
Он обернулся и, казалось, был обрадован, что она его выпроваживает. Однако не двигался, не спускал с нее глаз, как бы ожидал от нее не то, что услышал.
— Зачем ты сюда приходишь? — спросила она, не отводя своего взгляда. — Ну, что тебе от меня надо? Может, и назначил ты меня сюда, чтобы всегда под боком иметь?
Он внутренне вздрогнул, она это заметила.
— Как ты так можешь? И с такой злобой…
— Рада бы собака не лаять, да чужой идет.
— Я чужой?
— А что — родня?
Она пошла к двери, он окликнул:
— Постой!
Варя остановилась, держась за железную кованую скобу.
— Зачем я сюда прихожу? Ты хочешь об этом знать? Тогда слушай.
— Только откровенно, — попросила она.
— Да. Я уж говорил о чувстве вины перед тобой. И мне все время хочется для тебя что-то сделать. Ты мне не дала досказать… Когда я вижу тебя, вдруг начинаю смотреть на себя твоими глазами, и мне хочется стать лучше, отбросить все, что каждый день налипает на душу. Если уж нельзя стать лучше, то хотя бы остаться таким, каким был. Годы приучают к самоанализу, Варя. А я особенно не углубляюсь в себя, не умею, все же замечаю: меняюсь характером. Помнишь, даже в Москве, в живом еще тогда министерстве, ставили меня в пример другим, как хозяйственника нового типа, интеллигента и даже интеллектуала. А теперь? Огрубел душой, стыдно! Если раньше меня хватало на любой день, каким бы ни был он адовым, теперь срываюсь, не выслушиваю людей, повышаю голос. Не хватает терпения убедить человека, довести до такого состояния мысли, когда он уходил бы, твердо убежденный в том, что мнение, к которому он пришел, это его, а не чье-нибудь мнение, что принятое решение — это его решение, и никто не понуждал его к нему. До сих пор стыдно перед Егором: Сойкина пришлось подключить, о партийной дисциплине напомнить. А разве я не мог бы убедить его, если бы хватило терпения?