— Дошел! — засмеялся и Егор. Ему было хорошо и уютно на веранде домика-грибка, где было темновато от тени, где здорово пахло лесом и морем и где на желтом полу муравьи все еще не могли справиться с обрывком шпагата. Он на время даже забыл, что к вечеру ему надо вернуться в Таллин, рассчитаться с тетушкой Апо, купить билет до Ленинграда, а утром быть уже там. У него даже не появилась мысль о какой-то там серебрянке, до того хорошо все было в мире, и мир этот до того справедливо был устроен и внимателен к нему.
Они еще выпили. Эйнар на этот раз сам захотел выпить живого, как он сказал, а не разведенного спирта.
— Ты, Егор Иванович, ешь. Почему не ешь рыбу? Свежая. Отличного копчения.
— А сам? Сам не попробовал ни одной рыбинки. Возьми вот эту, а я — вот эту. Как представитель великого народа я возьму поменьше.
— Я не ем. Грустно, несправедливо, неестественно, а не ем.
— Почему?
— Знаешь, Егор Иванович, насмотрюсь на рыбу, а на заводе нанюхаюсь отвратительного запаха жженого рыбьего жира, так не могу.
И Эйнар рассказал, что до совнархоза он работал главным технологом завода на Сааремаа.
— Ты рыбой занимаешься?
— Ну, конечно, рыбой. А ты думал — металлом? Нет, там, в Москве, я просто тебе поддакивал. Когда-то ремесленное кончал но слесарному делу. А потом рыбный институт.
И тут Егор вспомнил, куда и зачем поехал. Разжиться серебрянкой.
А Эйнар говорил:
— Погости у меня. В море сходим за салакой. Говорят, нет ее вкуснее. В самом деле! Глядеть и то приятно.
— Нет, Эйнар, я сегодня же должен уехать в Ленинград.
И рассказал ему обо всем.
Они сидели на берегу моря — Канунников, Эйнар и Нина Астафьева, та самая, что явилась вчера из огненного моря в одежде девушки с острова Бали.
Вчерашнее казалось Егору полузабытым сном, а может быть, ничего этого вовсе и не было: ни огненного моря, гнавшего свет к берегу (сейчас море было бесцветное и тусклое и не могло же оно быть таким разным), ни странной женщины, устало прихрамывая, идущей ему навстречу, — ни настолечко не походила на нее Нина Астафьева, в ситцевом платье под цвет здешнего неба — не выцветшего, нет, просто ему чуточку не хватает яркости. Волосы у нее вовсе не длинные, как показалось вчера, а короткие и жесткие; они не висели прядями, как вчера, а непокорно топорщились. И на лице ее не было ни усталости, ни злости, а теплилась скрытная и стыдливая усмешка. Не могла же эта женщина быть такой разной?
А Эйнар… Он только и говорит о рыбе, которую и в рот не берет, но ловлей и переработкой которой ему полагалось заниматься по должности. И он делал это от всего сердца, с интересом и небезуспешно. Иначе откуда такая увлеченность? Ни о легированных сталях, ни об инструментах ни слова, будто он и не знает, что это такое. Как он разнился с тем Эйнаром, с которым они пили шампанское в Москве?