Она хотела рассказать о своих тревогах, своих предчувствиях, но удержалась:
— Не могу связаться с мамой…
Она хотела рассказать ему о дочках, у которых была в воскресение в пионерском лагере, но он не спросил о ее дочках, и она промолчала. Девочки-то были Астафьевы и она боялась, что он в чем-то почувствует ее навязчивость. Зачем ему знать, как она весь день штопала и стирала их платьица, как шофер, пристроившись на пеньке в лесу, ушивал порвавшиеся сандалии, что Вера — молодчина, привыкла к отряду, не скучает, а Марена — та плакса, вчера, как и всякий раз, просилась домой, она не понимает, о чем говорят ее подружки, маленькие эстонки, и что ей дома, на Мустамяэ, было бы куда лучше.
«Маленькая, маленькая моя»…
Она не уловила, что говорил Гуртовой, схватила лишь последние его слова насчет ремонта корабля и что наконец повезло. Спросила, о чем он?
— Да, ты вообрази: два месяца дома! Август и сентябрь будем ремонтироваться. Слышишь?
— Слышу, — сказала она, — слышу… Мне даже не верится.
— Поверь, раз говорю…
Она даже как-то похолодела от неожиданности. Вот ведь как бывает: радость, два месяца вместе с мужем, без унизительного одиночества, в котором чувствуешь себя то ли солдаткой, то ли «брошенкой», как зовут на Руси женщин, у которых мужья годами зимогорят, радость, а она вот похолодела, точно застигнутая дурной вестью. И только когда закончилось время радиоразговора и она, опершись локтями о стол и прижав ладони к наушникам, еще сидела минуты две, как бы ожидая, не вернется ли из эфира его голос, она поняла, что это нежданное, но-заслуженное ею счастье рушит другое, и не только заслуженное, но и ожидаемое.
Сентябрь… это ее месяц, месяц отпуска и работы в кабинете доктора Казимирского, месяц, который так нужен ей и без которого ей прожить еще хуже, чем разлука с Гуртовым.
«О долюшка женская… Вряд ли труднее сыскать»…
Она сняла наушники, встала и, благодаря, кивнула ребятам, направляясь из радиорубки. Вокруг ныла морзянка, напоминая о каких-то утратах, мигали зеленые огоньки, как бы открывая ей путь в неизведанную, благодатную и добрую жизнь. Ребята, заметив на ее лице смятение, подумали, что приструнил строгий капитан-директор свою симпатичную женушку, живущую без муженька по своим уставам, как какой-нибудь вольный город. Что ж, пусть думают эти мальчики что хотят, они еще так мало знают о жизни.
Пепельно-серая ночь овевала Таллин. Глубинно темнело море. На светлой еще кромке неба резалась полоска Найссаара.
«О господи, избавитель мой»…
Инна не знала, откуда пришла к ней эта фраза, похожая на начало молитвы, но в такие минуты она являлась, не спросясь. В ней звучали и растерянность, и отчаяние, и бессилие.