По земле и под землей деловито ползали черви, спешили куда-то сороконожки, радовались жизни ногохвостки. Всевозможные жуки рыли ямки и откладывали крошечные яйца. Извивались личинки и гусеницы, кто-то из них попадал на обед к птенцам и полевкам, кто-то по волшебству превращался в бабочку. Сколько же их было – бело-золотых, шоколадно-лиловых, бледно-голубых и бирюзово-зеленых, украшенных полосами, оборками, мерцающих глазами на черных бархатных крыльях! Над кукурузой взлетали жаворонки и заливаясь песней винтом уходили в небо. Зуйки кувыркались в воздухе и кричали: «пи-вит! пи-вит!» У девочки были книги о птицах и цветах, она всех замечала: овсянку, снегиря, певчего дрозда, чибиса, коноплянку, вьюрка. Они ели и сами становились кому-то пищей, они исчезали, когда год поворачивал на зиму, но возвращались в день весеннего равноденствия. Они вечно возвращались, а Бальдр, вопреки всем клятвам, обречен был умереть. Девочка думала: если отец не вернется, то это навсегда.
В мифе ничего не говорилось о людях. Может, потому, что они были беспомощны перед лицом богов. А может, люди не считались или были в каком-то другом мифе. Так или иначе, они не были частью богато-мерцающего мирового ковра с его выпуклостями и тенями.
Девочка знала, что клятвы тщетны, что богиня о ком-то забыла. В любом мифе рок неотвратим. Именно на этом этапе что-то не сладится, не сложится, что-то обязательно не свяжется – независимо от концовки. Никому, даже богам, не дано совершенно и полностью отгородиться от рока. Всегда будет трещинка в доспехах, оброненная нитка, миг рассеянности или усталости. Богиня все и вся связала клятвой не вредить Бальдру. Но миф развивался таким образом, что Бальдру суждено было погибнуть.
Боги праздновали: в единой клятве сошлись четыре стихии и все, что их населяет и составляет. Праздновали, как заведено было, с криками и драками. Затеяли что-то вроде потасовки на детской площадке, когда все наваливаются на одного, только в этом случае жертва, Бальдр, стоял спокойно, немного гордясь своей неуязвимостью. А боги метали в него все, что попадало под руку: палки, жезлы, камни, кремневые секиры, ножи, кинжалы, мечи, копья, а под конец даже Торов молот. С восторгом глядели, как орудия смерти, подлетев к Бальдру, описывают мягкую дугу и возвращаются в руки хозяев. И чем больше возвращалось кинжалов и копий, тем быстрее и пуще метали их боги. Славная игра, кричали они. Славнее не бывало. И снова хохотали боги, и снова целились в Бальдра.
Фригг была тогда в своем чертоге, называемом Фенсалир. В чертог-то и явилась к ней старуха. В книге Фригг не удивилась этому, не спросила, кто она и откуда пришла. Перед верховной богиней стояла старуха, похожая на всех старух, – можно сказать, первообразная. Все у нее было как полагается и даже с перебором: и сетка морщин на лице и шее, и прихотливые складки длинного плаща, надетого поверх темного платья… Старуха холодно глядела серыми глазами, и даже верховная богиня не могла выдержать этот взгляд. Но Фригг чувствовала: со старухой надо говорить. Казалось, эта надоба окружает старуху легким мерцанием, скрепляет ее облик, не дает рассыпаться. То мерцал, конечно, Локи Многоликий. Фригг спросила, почему с лугов Асгарда доносятся крики и уханье, а Локи только того и ждал: