— Прошу вас, товарищ Гусев.
Товарищ Гусев поволокся. Как и любой новичок, он шел к доске со скверным чувством, но когда встал, повернулся и увидел любопытно-колючий, затихший класс, понял, что именно сейчас решится, примут его или не примут, станет он здесь своим или останется чужим, а хуже ничейным — так себе, есть-нету — и ему попала шлея под хвост. Захотелось поразить и класс, и Учителя. Подать себя. С гарниром. И он стал декламировать. Декламировал через строчку: первую строку стихотворения выкрикивал во всю силу здоровых деревенских легких, вторую шептал замирающим шепотом. Потом снова орал и снова млел.
Нас было много на челне;
Иные парус напрягали,
Другие дружно упирали
В глубь мощны веслы. В тишине…
Тишина была убийственной.
Учитель сначала тоже опешил, потом развернулся на стуле ко мне лицом и наблюдал спектакль из партера.
Я подгребал к концу, тишина готова была разразиться издевательским хохотом, но Учитель пожалел меня. Когда я закончил и класс дружно вдохнул, чтобы выдохнуть хохот, он задумчиво сказал, прямо в самое яблочко пораженный нечаянным открытием:
— Вы знаете, в этом что-то есть. Движение волн — всплеск и замиранье… В этом что-то есть, — убежденнее повторил он и засмолил мне пятерку.
Против движения волн не попрешь, и класс, опростоволосившись, молчал.
Что касается меня, то я разгадал Учителя и возвращался на свое место, не отрывая глаз от пола.
Еще одна пятерка. Теперь уже не у меня — у моего нового (странно: когда он был «новым») товарища Володи Плугова. Он сейчас самый молчаливый из нас. Гражданин заикается и все равно выпуливает по шестьдесят слов в минуту и затуркает кого угодно. Володя не заикается, но пока скажет слово, изучив предварительно линии жизни и смерти на своих ботинках и отвертев пару пуговиц на вашей «гоминдановке», короче говоря, вы наверняка не дождетесь, пока Володя скажет слово, плюнете и станете говорить сами. Володя сразу успокоится, замурлычет, оставит в покое ваше барахлишко, так что вы с чистой совестью сможете думать, что говорите, изрекаете как раз то умное, бесценное, что хотел, но не сумел высказать, сфор-му-ли-ро-вать Володя. Редкая птичка долетит до середины затеянной Володей фразы, и по этой причине он до сих пор живет бобылем. Он и тогда был отшельником. Собственно, поэтому, наверное, мы с ним и подружились: мне некуда было прибиться, в классе уже сложились замкнутые группировки, и я притулился к такому же одиночке, каким был сам.
Разница была в том, что этот одиночка в отличие от меня ничьего общества не искал. Сидел и сидел себе за партой, но сорок пять минут в урок рисовал чертей на промокашках, вполуха слушал преподавателей, а когда его самого вызывали к доске, начинал издалека, из глубины. И хотя уроки он знал, редкий педагог долетал до середины затеянной Володей фразы. Как только Плугов предпринимал опасное сближение с пуговицами наставника, его отправляли на место: