Бог ты мой, как переменится со временем эта пушкинская юношеская открытость к миру, необходимость контактов и встреч с друзьями, бесконечных бесед, веселых пирушек, — и как будет он стремится именно что к «уединению» и покою: «На свете счастья нет, но есть покой и воля…»
1819
Вторая половина июля-начало августа 1819 г. Н. И. Кривцову. Из Михайловского в Лондон. (Черновое).
Я не люблю писать писем. Язык и голос едва ли достаточны для наших мыслей — а перо так глупо. Так медленно — письмо не может заменить разговора.
Написав так, Пушкин пока еще не подозревает, что его письма станут одним из самых приметных документов времени, что их блестящий стиль и свободное ведение диалога со своими собеседниками будут мало с чем сравнимы в мировой традиции. А его письма к жене, написанные в период долгих отлучек, напротив, будут свидетельствовать о желании постоянного общения с семьей посредством писем. Он также был блестящ в письмах, как и в разговорах и беседах с людьми, которые были ему интересны.
1820
Около (не позднее) 21 апреля 1820 г. П. А. Вяземскому. Из Петербурга в Варшаву.
Твои первые четыре стиха… в послании к Дмитриеву — прекрасны; остальные, нужные для пояснения личности, слабы и холодны — и дружба в сторону. Катенин стоит чего-нибудь получше и позлее. Он опоздал родиться — и своим характером и образом мысли весь принадлежит XVIII столетию. В нем та же авторская спесь, те же литературные сплетни и интриги, как и в прославленном веке философии. Тогда ссора Фрегона и Вольтера занимала Европу, то теперь этим не удивишь; что ни говори, век наш не век поэтов — жалеть, кажется, нечего — а все-таки жаль. Круг поэтов делается час от часу теснее — скоро мы будем принуждены, по недостатку слушателей, читать свои стихи друг другу на ухо.
Замечательное место в письме к князю П. А. Вяземскому, задушевному другу и одному из самых высокообразованных людей своего времени. Первое, что надо отметить, для Пушкина в поэзии — нет дружбы: необходимо всегда и в любой момент говорить правду. А далее в письме еще интереснее: он, почти еще юноша, задумывается о вопросах глобальных: о взаимосвязи литературных эпох России и Европы. Называя XVIII век — веком философии, он обращает внимание на то, что во многом сформировало и круг чтения, и образ мысли (в известной степени, конечно), и его мировоззрение в итоге, — что это был век Просвещения, который так и не наступил, как ему казалось, в России. По существу именно он сам и станет русским Просвещением, равным по своему значению и результатам европейскому. Вместе с тем ему кажется, что «наш век — не век поэтов», и их становится все меньше. Впрочем, здесь вопрос заключается в другом — имя поэта для него слишком высоко, и настоящих поэтов всегда