Но и Штурман — лагерница. Ей тоже на собственном опыте пришлось уяснить, насколько опасен лагерный осведомитель. И все же у нее иное осмысление прошлого: «Подождите, остановитесь! Посмотрите сперва на них „крупным планом“, подумайте, выслушайте. Я попрошу вас об этом оттуда, из камеры, из барака, с больничной лагерной койки! Среди доносителей по нашему университетскому делу была наша ровесница, дочь расстрелянного и арестантки. У нее за спиной в 19 лет было крушение домашнего очага, потеря не только отца, но и матери и страшный захолустный детдом для детей репрессированных. В 1937 году тринадцатилетний ребенок сжался в комок и не мог распрямиться, не мог ни на миг избавиться от своей покинутости и осажденности. Стэллу (так ее звали) я сама заслонила бы, оказавшись рядом. Чем старше я становилась и чем ближе к ее исходному положению загнанного, запуганного „вражеского“ ребенка могла оказаться моя дочь, тем осторожнее я Стэллу судила».
Да, у каждого была своя правда. Но, оценивая доводы оппонента, Штурман рассматривала их применительно к историософской концепции нобелевского лауреата, его гипотезам относительно перспектив российской государственности: «Могуче-эмоциональный интеллект Солженицына неотступно поглощен ценностями и целями, более фундаментальными, в его глазах, чем Право. С одной стороны, Солженицын сам пережил весь ужас бесправия и бессилия и неукротимо их ненавидит. Смысл его жизни — в борьбе против них. С другой — он тяготеет к идее сильной власти, и это так же понятно, как его ненависть к порабощению».
Именно в таком подходе опасность — по мнению Штурман. Она утверждала, что Солженицын «окрашивает владеющим его душой настроением любую ситуацию, которая его занимает. Но сильная и целеустремленная власть лишь в редчайших случаях бывает сдержанной и щепетильной по отношению к чужим правам. И если слабая власть порождает хаос и легко уступает деспотизму, то сильная власть сама легко вырождается в деспотизм. И от этого противоречия нельзя уйти».
Тут важна именно полемика. В 1971 году Столыпин полемизировал с автором «контрабандной» повести, а восемь лет спустя на Гроссмана ссылалась Штурман, оспаривая историософскую концепцию Солженицына.
В 1979 году Штурман лишь обозначила сопоставление Гроссмана и Солженицына. Пока что — не более.
Тему в том же 1979 году развил Эткинд. Журнал «Время и мы» в сорок пятом номере опубликовал его статью «Двадцать лет спустя. О Василии Гроссмане»[156].
Статья — биографический очерк. И конечно же, история романа «Жизнь и судьба». Чем и задана тема сопоставления: «Через 12 лет после книги Гроссмана удостоилась ареста еще только одна рукопись — солженицынский „Архипелаг ГУЛаг“».