Тезис этот еще нуждался в аргументации. Потому Свирский отметил, что более шести месяцев после издания «французский перевод романа находился в списке бестселлеров. Насколько значительным было его влияние на читателя, свидетельствует и такое, несколько неожиданное, заключение одного из известных критиков: „Думая о России, мы говорили: Солженицын! Сейчас мы говорим: Солженицын и Гроссман! Пройдет время, и мы будем говорить: Гроссман и Солженицын…“».
Оценка весьма лестная. Свирский же акцентировал: «Писателей не только сравнивают, но, как видим, и противопоставляют».
Само по себе такое противопоставление мало что значило. По Свирскому, оно вообще «не заслуживало бы внимания (история в наших подсказках не нуждается), если бы не одно обстоятельство, по крайней мере, странное: книгу-арестанта, погибшую, казалось, навсегда — были изъяты, как известно, не только все экземпляры рукописи и черновики, но даже копирка, — такую книгу русская эмигрантская пресса постаралась не заметить».
Про «копирку» — преувеличение, что отмечалось ранее. Свирский лишь воспроизводил слухи. Но далее ссылался на источник, вполне доступный эмигрантам: «„Континент“ В. Максимова, напечатав в свое время несколько глав из романа, когда книга, наконец, предстала перед читателем во всей полноте… дал блеклую отписку».
Рецензию Закса назвал Свирский «блеклой отпиской». Неважно, правомерна ли характеристика. Важно сказанное далее — про другие эмигрантские журналы: «Остальные вообще зажмурились, пугаясь противопоставления Солженицына — эмигрантского солнца тех лет, „какому-то“ Гроссману. Младенческая „игра в жмурки“ длилась целых пять лет, с 1980-го до конца 1984-го, пока внимание русского читателя к книге Василия Гроссмана не привлек иноязычный мир, назвавший роман „Жизнь и судьба“ романом века».
Свирский формулировал инвективы безоговорочно. Тут никаких экивоков: редакторы не желали «противопоставлять» Гроссмана — Солженицыну.
Однако не следовало откуда-либо, что сопоставление или противопоставление так уж обязательны. До выхода книги без них порою обходились. Вполне бы можно было обойтись и после.
Свирский прав лишь отчасти. Переводы гроссмановского романа уже обсуждались в «иноязычном мире», тогда как эмигрантские журналы словно бы не замечали книгу, изданную, прежде всего, на русском языке. Такое не объяснишь случайностью.
Вот это и акцентировал Свирский. А далее — развивал атаку: «Что позволили себе замалчивать, и замалчивать бдительно, поводыри русской эмиграции, называющие себя борцами за свободу России?»