Пищу, довольну жизнь продлить, имеет.
Лилию в поле видишь многоцветну —
Ни прядет, ни тчет; царь мудрый Сиона,
Однако, в славе своей столь приметну
Не имел одежду. Ты голос закона,
В сердцах природа что от век вложила
И бог во плоти подтвердил, внушая,
Что честно, благо, – пусть того лишь сила
Тобой владеет, злости убегая.
О прочем помысл отцу всемогущу
Оставь, который с облак устремляет
Перуны грозны и бурю, дышущу
Гибель, в приятно ведро обращает.
Что завтра будет – искать не крушися;
Всяк настоящий день дар быть считая,
Себе полезен и иным потщися
Учинить, вышне наследство жадая.
Властелин мира нужду твою знает,
Не лишит пищи, не лишит одежды;
Кто того волю смирен исполняет,
Не отщетится своей в нем надежды.
(Там же, 197)
В примечании Кантемир пояснял:
Основание сей песни взято из Евангелия и из Горация. Чудно, сколь меж собою Спаситель и римский стихотворец согласуются в совете о отложении лишних попечений и сколь от того разгласные заключения производят. Смотри в святом Евангелии от Матфея, гл. 6, ст. 28 и от Луки, гл. 12, ст. 27, да Горациеву оду 9 книги I (Там же, 204).
Расхождение между Евангелием и «римским стихотворцем» связано с нравственными уроками Горация: его ода советует читателю предаться светским и любовным утехам. В пояснениях к ней П. Санадон, еще один известный французский комментатор, писал о Горации: «Franc Epicurien, il tire, pour ainsi dire, parti de tout en faveur de la volupté» ([Истинный эпикуреец, он все, так сказать, оборачивает к сластолюбию] – Horace 1756, 106). Однако напоминание об отброшенных в русском переложении гедонистических темах Горация не отражало общих взглядов Кантемира на римского поэта, ценимого более всего за нравоучительные сочинения. Лирический гедонизм классика служил скорее контрастным фоном для поэтического назидания, разворачивавшегося в сложной стилистической партитуре оды: наряду с вариациями Евангелия и Горация (в строфах 1–2 и 4–6) ее изощренный лирический синтаксис, выстроенный по латинским поэтическим образцам, вмещает элементы латинизированного языка петровской политической прозы.
Вслед за автором «Посланий» Кантемир обращает к придворной публике уроки политической морали. В его собственной «Сатире II» и в переведенном им послании Горация I, 2 важнейшим уроком оказывается осуждение «сластолюбия» и апология деятельной жизни. Гораций, как мы помним, обращается к Лоллию, который был «человек в правительстве не меньше чем в любомудрии искусный», и разъясняет ему нравоучительный смысл поэм Гомера: «молодые придворные Алциноя», чье «житье <…> состояло в праздности и в сластолюбии», противостоят деятельному Улиссу, в котором представлен «[д]обродетели <…> и мудрости силы / Полезный <…> образец» (Кантемир 1867–1868, I, 409–411). В оде «О надежде на бога» осуществляется тот же механизм нравоучительного чтения, маркированный значимой фигурой адресата.