Elle enseigne aux particuliers à être contents de leur condition, à ne pas troubler la tranquillité de leur vie, par une ambition déreglée, à obéir aux Loix, à être soumis à leurs superieurs, & à fuir l’avarice; à être modérez en tout, & à n’appeller & ne croire heureux que ceux qui savent user sagement des présens des Dieux. <…> Elle enseigne au Magistrat à surmonter ses passions, & à rendre la justice avec fermeté & avec constance.
[Она учит частных лиц удовлетворяться своим положением, не тревожить собственного спокойствия неумеренными притязаниями, покоряться законам и начальникам, избегать алчности, соблюдать во всем умеренность и считать счастливыми лишь тех, кто умеет с мудростью распоряжаться дарами богов <…> Она учит начальствующего преодолевать свои страсти и отправлять правосудие с твердостью и постоянством.] (Horace 1727a, LXX–LXXI)
Обращенные к Трубецкому наставления оды «О надежде на бога» точно соответствует этой политической этике. Л. В. Пумпянский описывает воспринятый Кантемиром «лирический идеал Горациевых од» и очерчивает его историю: «римский императорский идеал просвещенного мудреца», порожденный «греческой моральной философией» и «монархической политикой», в новоевропейской традиции «осложнился христианством», так что их приходилось «искусственно отождествлять, стирая различия». Этот двойственный идеал был воспринят Кантемиром в качестве «идеологии просвещенного, истинно благонамеренного вельможи», позволявшей «сочетать в своей жизни горацианскую парадигму с евангельским учением» (Пумпянский 2000, 44).
Действительно, благочестивая «надежда на бога», главный урок Кантемировой оды, неизменно фигурировала в дворянских руководствах среди основных императивов сословной морали. По словам «Совершенного воспитания детей», образцовый дворянин,
[п]овинуясь воли Всемогущаго, которой возводит и низводит по своему произволению, никогда и ни в чем Повелениям Провидения его не спорит, но все приходящее от руки Творца своего с благодарением принимает <…> (СВ 1747, 231).
Этот же мотив находим в другой горацианской оде Кантемира, озаглавленной «Противу безбожных» и составляющей тематико-композиционную пару к оде Трубецкому:
Признайте бога, иже управляет
Тварь всю, своими созданну руками. <…>
Низит высоких, низких возвышает;
Тут даст, что тамо восхотел отъяти.
Горам коснувся – дыметь понуждает:
Манием мир весь силен потрясати.
(Кантемир 1956, 195–196)
В этих строках варьируется псалтырный стих: «Бог судия есть: сего смиряет, и сего возносит» (Пс. 74:8; см.: Dykman 2001, 71). Феофан Прокопович в «Слове в день… святаго… Александра Невского» (1718; Прокопович 1961, 98) при помощи этого стиха обосновывал божественное происхождение земной чести. Позднее он развивал ту же идею в одном из главных своих политико-богословских трудов – трактате «Христовы о блаженствах проповеди толкование» (1722; именно его Татищев рекомендовал своему сыну). За этим трактатом стояли воззрения Петра I, лично участвовавшего в его подготовке и даже составившего вариант предисловия к нему (см.: Чистович 1868, 124–128; ЗА 1945, 119). Император был недоволен, что «многия пути спасение не ведают и звание свое ни во что ставят, но еще и суете сего мира, а не точию божию определению приписуют». Феофан разворачивал христианское оправдание сословных и государственных почестей («чести» и «богатства»), в которых предлагалось видеть божественную награду за добросовестное служение: