<…> этимологически обозначает „общественное служение“, и Церковь всегда стремилась подчеркнуть публичный характер литургического богопочитания <…>» (Агамбен 2018, 290). Литургия есть извод аккламации, представляющей собой «восклицание одобрения <…> выкрикиваемое толпой в определенных обстоятельствах», в котором Шмитт видит основополагающий момент «всякой политической общности» (Там же, 282, 287). «Истоки имперской идеологии» должны быть описаны в таком случае через «историю аккламации, в которой литургические и светские элементы были неразрывно переплетены друг с другом» (Там же, 319). В ломоносовском «Предисловии…» новая светская поэзия предстает той медиальной формой, в которой политическое измерение литургического обряда обнаруживается и апроприируется в интересах секулярной империи. Силами поэзии, искусства манипуляции общественным аффектом, «особливое почитание» русской публики к «освященному месту церкви божией» переадресуется – вместе с самим жестом аккламации – императорскому культу «Августы Елисаветы» (Ломоносов, VII, 592; см.: Ram 2003, 53–54).
«Предисловие о пользе книг церковных» заключает в себе, таким образом, не только стилистические рекомендации и жанровую теорию оды, но и модель имперского монархического сообщества как своего рода аффективной публичной сферы. Ломоносов не был здесь одинок. Еще Гоббс в «Левиафане» основывал политический порядок на полурелигиозном почитании (worship), которое государство должно внушать своим подданным при помощи религии и искусства.
Представления такого рода были востребованы в немецкой словесности в эпоху Семилетней войны, поставившей на грань гибели несколько немецких монархий. В Российской империи они были артикулированы в полузабытом с тех пор сочинении знаменитого впоследствии автора. В 1765 г., через семь лет после выхода ломоносовского «Собрания», И. Г. Гердер, в ту пору сотрудник соборной школы в Риге, опубликовал речь «Есть ли у нас еще публика и отечество древних?» («Haben wir noch jetzt das Publikum und Vaterland der Alten?»). Она была приурочена к открытию нового здания суда и предполагавшемуся высочайшему прибытию Екатерины II и сопровождалась одой в похвалу отечеству и императрице, одной из нескольких рижских од Гердера русским монархам. Подобно тому, как ломоносовское «Предисловие…» канонизировало панегирическую практику русского двора, речь и ода Гердера были укоренены в культуре рижских торжественных актов, призванных в самом прямом и прагматическом смысле скрепить политическую общность остзейских земель с русским престолом (см.: Graubner 2013).