Притязания образованного дворянства и самого Кантемира сложным образом описаны в зачине VII сатиры:
Если б я, видя кого, что с рук не спускает
Часовник и пятью в день в церковь побывает,
Постится, свечи кладет и не спит с женою,
Хоть отняв у бедного ту, что за душою
Одну рубашку имел, нагим ходить нудит, —
Если б я, видя, сказал: «Дружок, ум твой блудит;
Тем путем не войдешь в рай, и буде радеешь
Душу спасть, отдай назад, чем худо владеешь».
Спылав, ревность наградит мою сим ответом:
«Напрасно, молокосос, суешься с советом».
И дело он говорит: еще я тридцатый
Не видел возврат зимы, еще черноватый
Ни один на голове волос не седеет;
Мне ли в таком возрасте поправлять довлеет
Седых, пожилых людей, кои чтут с очками
И чуть три зуба сберечь могли за губами;
Кои помнят мор в Москве и, как сего года,
Дела Чигиринского сказуют похода?
Напрасно охрип бы я, доводя доводом,
Что ум в людях не растет месяцем и годом;
Что хотя искус дает разуму подпору,
И искус можно достать лише в поздню пору,
Однак как время того, кто не примечает
Причины дел, учинить искусным не знает,
Так прилежность сильна дать искус в малы лета.
(Кантемир 1956, 157)
Известно, что образ старого ханжи, как и многих других персонажей Кантемира, восходит к «портретной галерее в проповедях Феофана, где Кантемир нашел образец сатирической трактовки русского бытового материала» (Пумпянский 1941б, 183–184). В данном случае парафразируется «Слово в день святаго благовернаго Александра Невскаго» (1718):
<…> коликое неистовство тех, котории мнятся угождати богу, когда оставя дело свое, иное, чего не должни, делают. Судия, на пример, когда суда его ждут обидимии, он в церкви на пении. <…> Ищут суда обидимии братия и не обретают; влечется дело, а оным бедным самое продолжение прибавляет обиды <…> А для чего? Судия богомольствует. О аще кая ина есть, яко сия молитва в грех! <…> Аще же всякий чин от бога есть <…> то самое нам нужднейшее и богу приятное дело, его же чин требует, мой – мне, твой – тебе, и тако о прочиих (Прокопович 1961, 97–98).
Положения Феофанова «Слова…» составляли основу как будто бы общеобязательной петровской этики государственного служения, которая на деле усваивалась в VII сатире определенному придворному кругу, известному под ненадежным наименованием «ученой дружины» (см.: Одесский 2004, 249–254; Маслов 2009, 247–248; Шкляр 1962, 143–146). К этому кругу принадлежал и сам Кантемир, и Феофан, который, как говорится в адресованной ему сатире Кантемира, «в дворе, в храме, в городе не напрасно славен» (Кантемир 1956, 385), и адресат VII сатиры Трубецкой; после его назначения генерал-прокурором Сената в 1740 г. Кантемир в особом послании прославлял его «нравы честны» и «чисту совесть» (Там же, 214).