Вскоре после публикации державинской оды выученик шуваловского университета Фонвизин взывал к Екатерине в «Челобитной российской Минерве от российских писателей»: «<…> нас же, яко грамотных людей, повелеть по способностям к делам употреблять, дабы мы, именованные, служа российским музам на досуге, могли главное жизни нашей время посвятить на дело для службы вашего величества» (Фонвизин 1959, 270). Державин выказывал сходные взгляды на литературу в знаменитых стихах послания Храповицкому (1797):
За слова – меня пусть гложет,
За дела – сатирик чтит.
(Державин 1957, 248)
Под «делами» тут, конечно же, понимается государственная служба (см.: Фоменко 1983, 153–154). Державин цитирует книгу Грасиана «Придворный человек», которая – в изданиях 1741–1742 гг. или 1760 г. – должна была стать известна ему еще в елизаветинские или первые екатерининские годы, тогда же, когда он штудировал «Сочинения и переводы» Тредиаковского. У Грасиана имеется «регула» под названием «Слова и дела творят человека совершенным»:
Надобно хорошее говорить, а лучшее делать. Один объявляет добрую голову, другой храброе сердце, а оба сии достоинства от великаго разума происходят, и слова суть стень дел. Слово жена, а дело муж; чего ради лучше быть причиною похвале, нежели хвалителем. Хвалу полезнее принимать, нежели самому давать. Сказать легко, да сделать трудно. Добрыя дела суть твердость жизни, а словá украшение. Красота слов временна, а превосходство дел вечно, и исполнение действом есть плод разсуждения.
К этим словам добавлено примечание:
Некто спросил Тимоклеа, чем он лучше хочет быть, Ахиллесом или Вергилием? Тимоклей отвечал: лутче быть победителем, нежели стихотворцем (Грасиан 1760, 260–261).
Знаменитые державинские определения общественной роли поэзии и поэта восходят к языку придворной словесности, сложившейся в России в елизаветинские годы. Сам Державин принадлежал к целому поколению дворянской молодежи, будущих сановников, начавшему в 1750–1760‐х гг. воплощать в жизнь двуединый идеал «слов и дел», службы и литературных досугов. Именно тогда, по выражению Степанова, «дилетантские занятия писательством стали нормой в среде образованного дворянства» (Степанов 1983, 120). Однако большинство литераторов этого поколения считали своим учителем не Тредиаковского, а Сумарокова.
Глава II
Защита поэзии: «Две эпистолы» Александра Сумарокова
I
В ноябре–декабре 1748 г., за четыре года до «Сочинений и переводов» Тредиаковского, при Академии наук увидели свет «Две эпистолы. В первой предлагается о русском языке, а во второй о стихотворстве» Александра Сумарокова, традиционно именуемые «манифестом русского классицизма» (об истории печатания см.: Гринберг, Успенский 2008, 224–232; Levitt 2009а).