Несколько позже у Мольнара и вправду начались неприятности, но совсем по другому поводу. Под Марамурешем они с Рошко попали под огонь русских минометов и отстали от батальона, который в это время спешно отступал. Крупный осколок мины порвал цепь мотоцикла.
Рошко уселся на обочине и спокойно закурил, поглядывая на суетившегося унтера, у которого, к счастью, оказалось запасное звено для цепи. Однако Мольнару пришлось попотеть, прежде чем он починил цепь.
— Да, — заметил Рошко, со злостью сплевывая в траву, — здорово нам русские надавали по заднице.
От волнения у Мольнара сорвалось с языка то, о чем он давно думал:
— Это уж точно. Все давно говорят, что нам основательно дали по заднице.
— Болван! — оборвал его подпрапорщик. — Нам только здесь дали по заднице, больше нигде!
И тут же на клочке бумаги Рошко написал донос на Мольнара, приписав сверху: «Протокол». Сначала Рошко подписал донос сам, а затем заставил подписать и Мольнара.
— Вот так-то, паренек, сейчас я эту бумаженцию уберу подальше, а когда нужно будет — достану и дам ей ход. Когда — это уж от тебя будет зависеть. Может, и никогда.
Пареньком он назвал унтера только в тот раз, больше он его никогда так не называл. Неужели Рошко и в самом деле думает, что еще ничего не решено и война не проиграна? Может, и так. Тот, кто не хочет поверить в крах, как бы он ни был умен, видит в признаках этого краха совсем другое. А может, пока колесики этой шарманки — проигранной войны — еще как-то крутятся, его ничто не интересует, кроме службы и накопления добра?
Во всяком случае в восемнадцати километрах от Будапешта, когда они оказались на разграбленном хуторе какого-то огородника, Рошко во время раздачи обеда вдруг спросил:
— Ну, унтер, что нового в Пеште, на улице Чаплар?
Мольнар разозлился, но стерпел и, сглотнув слюну, ответил:
— Не знаю, господин подпрапорщик, я давно уж дома не был.
Подпрапорщик злорадно засмеялся:
— А раз не знаешь, так и не узнаешь…
Это был прозрачный намек. Рошко никогда не забывал о необходимой предусмотрительности и осторожности. Он знал, что его посыльный, оказавшись в Будапеште, предпримет все, чтобы смыться из части. Поэтому, как только батальон вошел в Буду, часовые получили строгий приказ: даже пешего Мольнара выпускать из расположения штаба только при наличии у него специального пропуска. На всех же пропусках Рошко большими буквами писал: «Действителен только для Буды», — и обводил эти слова красным карандашом. А уж часовые, охранявшие мосты, будьте уверены, никого не пропустят с таким пропуском на пештский берег, где жили родители Мольнара.