Проводив их, мы спустились к озеру. Я ждала, что Мэтт предложит окунуться, а он постоял, посмотрел, как Бо шлепает по мелководью, и вдруг сказал:
– Может, сходим на пруды?
– А как же Бо? – спросила я.
– И Бо с нами. Пора ее просвещать.
– Она же свалится, – испугалась я. Берега у прудов были обрывистые, не то что у озера. Теперь мне за каждым углом чудилась опасность, я все время боялась. Страх не оставлял меня ни перед сном, ни по утрам.
Но Мэтт отвечал:
– Свалится, куда ж она денется, – правда, Бо? На то и пруды.
Он нес Бо по лесу на плечах, как когда-то меня. Шли мы молча. Во время наших вылазок говорили мы всегда мало, но в этот раз молчание было иным. Прежде мы молчали, потому что понимали друг друга без слов, а сейчас – потому что в нас теснились мысли, которые словами не выразишь.
На пруды мы пришли впервые после смерти родителей, и едва я снова там очутилась, едва мы сбежали вниз по крутому берегу ближнего пруда, ко мне вернулась радость, несмотря ни на что. Первый из прудов мы называли «нашим» – он ближе всех; по одной стороне тянется отмель четыре-пять футов в ширину, глубиной меньше трех футов. Вода там теплая, прозрачная, прудовая живность так и кишит, и видно до самого дна.
Бо, сидя у Мэтта на плечах, оглянулась кругом.
– Там! – крикнула она и указала на воду.
– Сейчас увидишь, кто там водится, Бо, – сказала я. – А мы расскажем, кто как называется.
Я по старой привычке растянулась на животе и уставилась в воду. Головастики, что теснились у кромки воды, прыснули в стороны, едва их накрыла моя тень, но вскоре мало-помалу вернулись. Головастики были уже почти взрослые – с отросшими задними лапками и толстыми куцыми хвостиками. Все лето мы с Мэттом, как и в прошлые годы, наблюдали, как они растут, – с первого дня, едва они зашевелились в прозрачных бусинках-икринках.
Тут и там бесцельно сновали колюшки. Брачный сезон уже миновал, и самок было не отличить от самцов. А в брачный сезон самцы щеголяли нарядом – брюшко красное, спинка серебрится на солнце, глаза отливают бирюзой. Мэтт мне говорил – весной, всего несколько месяцев назад, а кажется, будто в другой жизни, – что у колюшки всю работу берет на себя самец. И гнездо вьет, и за самкой ухаживает, и проветривает гнездо, чтобы икринкам хватало кислорода. Когда вылупляются мальки, охраняет их тоже самец. Если малек отобьется от стаи, самец берет его в рот и возвращает обратно.
– А самка что делает? – спрашивала я у Мэтта.
– Да так, прохлаждается. В гости ходит, болтает с подружками. Самки есть самки.
– Нет, серьезно, Мэтт. Что она делает?