— Хм, — недовольный тон Ксавьера заставил юношу немного очнуться, в губы ткнулся край стакана. — Так и знал, что пригодиться, чтоб тебя расшевелить.
Равиль запоздало понял, что в вино было что-то подмешано. Снадобье действовало практически мгновенно: по телу прокатилась жаркая волна, он точно со стороны видел себя с пылающими щеками, торчащим возбужденным членом, ерзающего и выгибающегося в руках мужчины, подставляя совершенно обнаженное тело под жадные бесцеремонные пальцы и рот… Настоящая шлюха!
— Ну что, золотой мой, загорелся все-таки? — низкий смех лился в ухо, одновременно заставляя вибрировать натянутые жилки, и пробуждая паническое желание хотя бы уползти куда-нибудь, потому что ноги стали как ватные. — На-ка еще немножко, упрямец!
Юноша пытался отвернуться от следующей порции наркотика, но ему не позволили, буквально залив в глотку, и мир вокруг померк…
Этой ночью было все. Ксавьер трахал его пальцами, разложив на столе и засаживая руку едва ли не целиком. Где-то в середине было: «ложись на спинку, я хочу видеть твое личико…». Он трясся и плакал, а бедра сами двигались, подмахивая толчкам, вбивавшим его в матрац… Равиль пришел в себя только под утро на развороченной постели, пропахшей потом и спермой, потеки которой пятнали живот, ягодицы и бедра. Проход жгло, поясницу ломило, как будто его долго били ногами, шею, плечи и грудь в дополнении к синякам ниже — расцветили засосы и укусы. Юноша сполз с кровати, ощупью добрался до искомого, и его почти час выворачивало наизнанку, пока не начало казаться, что он выплюнул желудок целиком, а не только его скудное содержимое. Равиль так и остался сидеть на полу, уткнувшись пылающим лбом в стену, и поджав под себя ноги, — не хватало сил встать.
Уже одевшийся Ксавьер, оглядел юношу и брезгливо скривился:
— Да, пожалуй, стоит прибраться и сказать Шарло, чтоб нагрел тебе обмыться, — довольно потянулся. — Жаркая ночка, лисенок, всегда бы так!
И бросил на подоконник золотой:
— Заслужил по высшему тарифу…
У юноши не осталось даже слез: лучше бы он его избил!
* * *
Это было наваждение, это было почти безумие, но Августин точно знал, что не идти туда снова — он не сможет, хотя предлог был еще более притянутый, чем предыдущий. Корил себя последними словами, что сбежал, что каким-то боком у него вырвались эти невообразимые строчки… Хотя все же нет, за строчки не корил! Он привык жить с душой на распашку. Конечно, в нее могут и плюнуть, но когда сам знаешь, что скрывать тебе нечего, — у других тем более нет повода упрекать, потому что задеть тогда не за что.