Она потребует, чтобы он изменил это имя. Неопределённость и бесформенную интимность Рене превратил в твёрдое романтическое Райнер.
Так в своё время сделал Гийо: вместо повсеместного «Луиза» и непроизносимого для него русского «Лёля» именно он дал ей во время конфирмации новое имя Лу. Новое имя всегда влечёт новую Судьбу. Эту истину Саломе однозначно установила для себя.
Много лет спустя Марина Цветаева восторженно напишет Рильке: «Ваше имя хотело, чтобы Вы его выбрали!» Наверное, она так никогда и не узнала, чья рука управляла этим выбором.
Известный американский германист Бернгард Блюм в своей знаменитой речи в Сан-Франциско, посвящённой столетней годовщине со дня рождения поэта, сказал: «Если возможно приписать перелом в развитии Рильке одному человеку, то им была Лу Андреас-Саломе, вдохнувшая в него веру в себя, — ту веру, которая ему была столь необходима, — и не просто так, а потому что любила его… Когда весной 1897 года Рильке познакомился с Лу, он был не более чем амбициозным литературным импресарио, которому нечего было предъявить, кроме бесчисленной заурядной продукции, в лучшем случае — талант чисто формальный: вторичный, сентиментальный, без видимой силы, без идеи и подлинной философии. В то же время Лу превосходила Рильке, и не только по возрасту: необычайно интеллигентная, вполне освоившаяся в свете, в лучшем смысле слова опытная, обладающая связями, она оторвала Рильке от провинциального горизонта его начальных опытов».
Лу была совершенно непримиримой ко всему сентиментальному и заимствованному. Рильке же хотел стать для неё великим и, что бы там ни утверждали биографы, признавал её бесспорное превосходство.
Вначале Саломе считала главной проблемой Рильке недостаток технического мастерства, которое требуется для выразительной передачи впечатлений. Спустя некоторое время, уже после проникновения, углубления в его творчество, Лу начала верить, что проблема на самом деле в том, что нет художественной формы, достаточной для того, чтобы сполна выразить тот тончайший, глубиннейший пласт опыта, к которому Рильке имел доступ.
Рильке хотел предпринять перевод всего бытия в поэзию. Но, помимо этого подлинного и неподъёмного труда, он должен был любой ценой доказать своей семье, которая хотела видеть его офицером или юристом, что он поэт.
Рильке до конца его жизни будет сопровождать кошмар тех почти шести лет, которые он мальчишкой, по воле отца, провёл (с его впечатлительностью!) в атмосфере казарм низшей и высшей военных школ. Только благодаря плохому состоянию здоровья ему удалось оставить школу и вернуться в Прагу город, где он родился и который в силу многих причин также воспринимал как нечто чужеродное. Ребёнком Рене воспитывался в склочной семье, которая позже распалась совсем, среди тяжело скрываемой бедности, вопиюще культивирующей фальшивый достаток. Характер мальчика, его нервная система с детства были заложниками того блефа, который постоянно источался из семейных недр, а именно легенды об аристократическом происхождении.