Когда же он исчерпал тему, мы простились и мисс Грантли пошла нас проводить до машины, я сказал:
– Снять швы я приеду через десять дней.
И тут же сообразил, что это была единственная осмысленная фраза, которую я произнес за все утро.
Едва мы миновали первый поворот, как я остановил машину.
– С каких это пор ты стал знатоком и любителем коз? – осведомился я с горькой иронией. – И какими это ты премудростями сыпал? Где ты их набрался?
Тристан испустил подавленный смешок, а потом откинул голову и расхохотался во все горло.
– Извини, Джим, – пробормотал он, немного успокоившись. – Но ты же знаешь, у меня скоро экзамены, и один профессор, по слухам, на козах просто помешан. Вчера вечером я перечитал все, что только сумел найти об этих тварях. А тут вдруг такая возможность устроить генеральную репетицию!
Ну что же… Мозг Тристана впитывал информацию, точно губка, и я легко поверил, что все им изложенное он запомнил с одного раза и навек. А мне студентом приходилось по пять раз перечитывать одно и то же, чтобы оно тут же не улетучилось из памяти.
– Ах так! – сказал я вслух. – Дай-ка мне почитать эти твои справочники. Я даже не догадывался, какой я невежда.
Неделю спустя эпизод получил небольшое продолжение. Мы с Зигфридом вошли в столовую вместе, и он вдруг остановился как вкопанный: на столе стояла знакомая жестянка, упакованная в оберточную бумагу. Но стояла она перед тарелкой Тристана! Зигфрид медленно направился к ней и прочел адрес. Я последовал его примеру. Да, миссис Холл ничего не напутала. Надпись на наклейке гласила: «Мистеру Тристану Фарнону».
Зигфрид молча сел на свое место во главе стола. Вскоре к нам присоединился Тристан, с интересом оглядел жестянку и принялся за еду.
Никто не произнес ни слова, но в воздухе чувствовалось электрическое напряжение. Факт оставался фактом: пусть на время, но пальма первенства принадлежала Тристану.
31 октября 1961 года
Лечь спать накануне оказалось не так-то просто. С каждой минутой качка усиливалась, и, раздеваясь, я несколько раз оказывался на полу. Да и на койке меня все время швыряло из стороны в сторону – не ласково покачивало, как в прошлые ночи, а с силой бросало о стенку. Я улегся на живот, руки и ноги упер в перегородки и где-то через полчаса все-таки умудрился уснуть.
Примерно в два часа ночи я очнулся от неспокойной дремоты и оказался в совершенно незнакомом, взбесившемся мире. Я летал то туда, то сюда, как мячик; ревел ветер, иллюминатор тонул в дождевых струях, а судно гремело и стонало. От стука и лязга можно было оглохнуть. Кастрюльки и сковородки, видимо, носились по камбузу в дикой пляске, где-то хлопала железная дверь, остальные звуки сливались в общую разноголосую какофонию.