Сёма уселся рядом на освободившееся место и предупредил:
— Сундуков сегодня не в духе.
— Он, кажется, всегда не в духе, — сказал Саша. — Я уж привык.
— А я нет. Никак не привыкну. Он ведь раньше не был таким.
— Каким?
— Ну… вот таким. Чтобы все просто стояли и пели.
— Уж тебе-то грех жаловаться, — усмехнулся Саша. — Ты вроде как раз не стоишь. Сколько раз ты там из окна прыгал?
— А чего мне стоило его на это уговорить! А ты слышал, как он Святославу выговаривал за то, что Командор у него получается таким живчиком?
— Э… Святослав? В роли статуи? Живчик?
— По мнению Сундукова, да. Надо быть солиднее! Никаких импровизаций. Никаких шуточек. Разврат — дело серьезное! Поэтому всем стоять смирно, никого не трогать, думать о дыхании, следить за дирижером. И я его понимаю конечно, но…
— Понимаешь?
— Ну да. Ты не видел его «Фауста»? Хотя да, не видел, его ведь даже не записали. И не слышал про эту историю?
— Что за история? Погоди, «Фауст»… Припоминаю смутно. Там кто-то был голый, да?
— Кажется, да, в кордебалете кто-то. Но не в этом дело. Это был настоящий спектакль, живой, страшный, честный, жестокий… Сундуков только раз в жизни решился на эксперимент, один-единственный раз. И ему не повезло. Площадка была не та, и вообще… ну, короче, не повезло. Два представления прошло, и спектакль сняли. Даже записи не осталось. А там ведь финансирование, бюджет, ну ты понимаешь. Здорово он на этом обжегся, и с тех пор осторожничает. Боится ошибиться, боится не угодить. Хочет, чтобы его одобряли. Хочет нравиться. Поэтому всем стоять и петь.
— Мы все хотим нравиться. Это наша работа, как говорит Ваня. Это и вообще для людей естественно, а для артистов — как воздух и вода.
— Да. Но и здесь есть граница, через которую нельзя переступать. Невозможно нравиться всем. И пытаться не стоит.
— Я бы многое отдал, чтобы нравиться, — усмехнулся Саша. — Чтобы видеть, что я нравлюсь.
— Но эту границу ты не перейдешь. Она у тебя тоже есть, и если ты ее еще не обнаружил, то непременно обнаружишь однажды, когда пару раз почувствуешь, что переступил через черту. И вот Сундуков переступает. Чем больше старается, чтобы все было правильно, чем больше оглядывается на каждый чих, чем усерднее загоняет все в проторенное русло и спрямляет изгибы… тем хуже для спектакля.
Они не сговариваясь посмотрели на Сундукова, и тот, словно почувствовав это, обернулся и рассеянно уставился в зал.
— Саша! Иди сюда. Давайте все вместе теперь.
Саша поднялся, преодолевая неохоту, и тут же мысленно укорил себя. Разве можно так относиться к работе? Причем к любимой работе!