На Норрингтона косились: мужчины — со слегка пренебрежительным сочувствием, дамы — кто игриво, кто с искренней жалостью. Несостоявшийся жених губернаторской дочери выглядел тяжело больным, и парадный мундир только усугублял это впечатление. Одет командор был с иголочки, парик его был тщательно завит, — и чисто выбритое, но бледное, отекшее, с мешками под воспаленными глазами лицо… Ужаснулся даже губернатор — положив руку на шитый золотом обшлаг командорского мундира, шептал на ухо:
— Друг мой, нельзя же так! Побойтесь Бога… Я понимаю ваши чувства, но…
Норрингтон молчал. Вынужденный сидеть очень прямо — поскольку впереди не было ряда кресел, на спинку одного из которых он мог бы опереться, — невидяще глядел прямо перед собой; больше всего ему хотелось ответить: «Не понимаете». Что сказал бы губернатор, узнав, что измена (да и можно ли это назвать изменой?) его дочери уже не имеет к мучениям командора никакого отношения?
Наткнувшись глазами на неподвижный взгляд командующего флотом, мистер Эскью, крупный торговец пряностями, мигом вспомнил, что за последнюю партию перца, привезенную на его склад под покровом ночи, не уплачены торговые пошлины, и ощутил слабость в коленях. Мистер Дэвидсон мысленно помянул недобрым словом нескольких пиратских капитанов, бывших его неофициальными деловыми компаньонами — собственно, их бурной деятельности фирма и была в значительной мере обязана своим процветанием; в частных беседах милейший мистер Дэвидсон (известный в некоторых кругах под кличкой Акула Боб) твердил, что нарушать закон его вынуждает единственно забота о благополучии шестерых детей, — но меньше всего ему хотелось бы осиротить этих самых детей, угодив за решетку.
И даже приходскому священнику отцу Майклу совсем некстати пришла на ум золотая чаша для святой воды, проигранная в покер в заведении Рыжей Бесс. Норрингтону, который смотрел, но не видел, бросилось в глаза именно побледневшее лицо духовного пастыря; командор поспешно отвернулся — внутренне содрогнувшись, ибо смотреть в глаза священнику ему было стыдно. Будучи всецело поглощен размышлениями о собственных грехах, он не удивился бы громогласному изобличению — и даже гласу Божьему, повелевающему немедля выгнать преступника из храма, не удивился бы; мысль о том, что за умеренную мзду достойный пастырь блудных душ Порт-Ройала согласился бы хоть публично обвенчать его с Воробьем, разумеется, не могла придти ему в голову.
Солнце било сквозь стекла витражей — красные, зеленые, синие; Дева Мария в развевающихся одеждах указывала младенцу на страждущих грешников. Никогда в жизни Норрингтону не пришло бы в голову… собственно, ему вообще не приходило в голову, что он окажется способен на ТАКОЕ… но даже с учетом этого — даже предположить, что двух суток грубого, грязного, противоестественного… э-э… ввергнувшего его душу в мерзостную пучину содомского греха… и с кем?! С откровенно полусумасшедшим отщепенцем, преступником, грабителем, убийцей, которого он сам дважды едва не повесил, которого… с которым…