До того даже доходило, что в письмах к государю Ордин-Нащокин называл себя облихованным и ненавидимым человеченком, не имеющим где преклонить грешную голову. Но от таких риторических фигур он мог напрямую перейти к суровым обвинениям: государево дело ненавидят-де ради меня, холопа твоего. А ненавидеть государево дело чревато неприятными последствиями, потому что Алексей Михайлович горяч, может и чем попало по дурной голове треснуть. За такие ядовитые намеки и не любили Ордина-Нащокина, доля этой нелюбви причиталась и его единственному сыну.
Москва, где Воин Афанасьевич бывал редко, ему не нравилась. Вырос он в небольшом Пскове — и сама величина Москвы, раскинувшейся привольно, с огромными дворами, широкими улицами, большими садами, его раздражала. К тому же Москва была пестра — иной купчина гордо выходил со двора в красной рубахе, поверх нее — в полосатом желто-лазоревом зипуне, поверх зипуна — в рудо-желтом распахнутом дорогом кафтане, имея на ногах синие порты и зеленые сапоги. Это великолепие просто резало Ордину-Нащокину-младшему глаз — он невольно вспоминал курляндских купцов и дворян в их темных, на голландский лад, штанах и накидках, единственной роскошью которых были белые воротники, гладкие кружевные или плоеные на давний испанский лад. Краснокирпичные храмы тоже не выдерживали сравнения с белыми псковскими.
Когда Воин уже ехал по Варварке, а за ним — Пафнутий, ведя в поводу вьючного мерина, случилась неожиданная встреча, имевшая сложные и неудобоваримые последствия.
— Господи Иисусе, неужто ты? — услышал Воин и тут же увидел выезжавшего из переулка всадника.
— Вася?
— Я!
— Ты сюда как попал?
— Да мы всей семьей перебрались!
Вася Чертков был молод, смешлив, румян и, как говорили люди опытные, без царя в голове. Именно поэтому Воин и обрадовался встрече — умных разговоров ему и в Царевиче-Дмитриеве хватало.
— Ты где стоишь?
— Мы пока домишко на Ильинке купили, а дальше — как батюшка решит. Слушай, Войнушко, надолго ты сюда? Ведь будешь возвращаться в Лифляндию?
— Куда ж я денусь!
— Войнушко, батюшка, заставь век за тебя Бога молить! Забери меня с собой!
— Да что ты там у нас делать будешь?
Воин знал, что приятель не то чтобы немецкой или польской грамоте — русской скверно обучен. Да и вообще нет ничего такого, что бы он знал хотя бы сносно; счесть деньги в собственном кошеле — и то мог не сразу, с мучениями.
— Да уж найду, что делать, только забери меня отсюда!
— А что стряслось? — осторожно спросил Воин.
— Женить меня вздумали. Батюшка сказал, у меня от того в голове ума прибавится.