Со временем наша необходимость бороться за идеал возросла до непререкаемой одержимости, которая правила над нашими сомнениями уздой и шпорами. Волей-неволей она стала нам верой. Мы продали ей себя в рабство, сковали себя общей цепью, преклонились перед ее святостью, чтобы служить ей всем, что было в нас доброго и злого. Обычно дух рабов ужасен — они потеряли весь мир — и мы отдали не только тела, но и души всевластной жажде победы. Своими же действиями мы вытравили в себе мораль, силу воли, ответственность и стали как сухие листья на ветру.
Вечно длящийся бой сдернул с нас прочь заботу о своих или о чужих жизнях. Мы шли с петлями на шеях, и цены за наши головы показывали, что враг готовил нам жуткие мучения, если бы мы попались. Каждый день кто-то из нас уходил; и живущие осознавали себя лишь чувствующими куклами на Божьей сцене: поистине, наш надсмотрщик был беспощаден, беспощаден, пока наши разбитые ноги могли, спотыкаясь, идти вперед. Слабые завидовали тем, кто устал до смерти, ибо победа казалась такой далекой, а поражение — близким и верным, пусть и внезапным, облегчением. Мы жили всегда в напряжении или оседании нервов, на гребне или на подошве волны наших чувств. Это бессилие было горько нам и заставляло жить, глядя лишь на то, что перед нами, в равнодушии к злу, которое мы причиняли или переносили, так как физические ощущения оказывались подло скоротечными. Приступы жестокости, извращений, похоти пробегали легко по поверхности, не тревожа нас, так как моральные законы, которые казались оградой против этих глупых случаев, были всего лишь словами, слабыми словами. Мы узнали, что бывает боль слишком острая, горе слишком глубокое, экстаз слишком высокий, чтобы восприниматься нашими ограниченными существами. Когда эмоции достигали этой высоты, разум задыхался; и в памяти появлялись пробелы, пока обстоятельства не возвращались к обыденности.
Такая экзальтация мысли, когда отпускала дух по воле волн, странным образом разрешала ему терять прежнее терпеливое руководство над телом. Тело было слишком грубым, чтобы чувствовать наши предельные горести и радости. Поэтому мы бросали его, как хлам: мы предоставляли ему шагать вперед, нашему дышащему подобию, под нами, на его собственном уровне, без помощи, предоставленному воздействиям, от которых в нормальное время наши инстинкты шарахнулись бы. Люди были молодыми и крепкими; горячая плоть и кровь бессознательно заявляли свои права на них и раздирали их утробы странными желаниями. Наши лишения и опасности разжигали этот мужской жар в климате настолько изнурительном, насколько можно представить. У нас не было ни закрытых мест для уединения, ни толстых одежд, чтобы спрятать свою природу. Мужчина жил с мужчиной открыто во всем.