Это стремление вселяло в меня глубокие подозрения, правдив ли я сам с собой. Только слишком хороший актер мог производить такое благоприятное впечатление. И вот — арабы верили мне, Алленби и Клейтон полагались на меня, мои охранники умирали за меня, и я начал задаваться вопросом, неужели все репутации в мире основаны, как и моя, на обмане?
Теперь приходилось принимать похвалы как плату за свою игру. Любой протест с моей стороны, ради восстановления истины, считали скромностью, низкой самооценкой; и привлекательной чертой, ведь люди всегда готовы верить романтическим сказкам. Меня бесило, что стыдливость, то есть манеру поведения, по глупости принимали за скромность, то есть точку зрения. Я не был скромным, я стыдился своей неуклюжести, своей физической оболочки, своего одиночества и непохожести, которая не позволяла мне быть никому другом — только знакомым, сложным, угловатым, неудобным, кристаллическим.
Среди людей я всегда терял почву под ногами. Это вело к чрезмерной тщательности, недостатку любителей, делающих первые шаги в своем искусстве. Как моя война была перегружена мыслями, потому что я не был военным, так и моя деятельность была перегружена стараниями, потому что я не был деятелем. Это были напряженные сознательные усилия, а мое «я», отколовшись, всегда поглядывало на это представление, паря на крыльях критицизма.
К этому следовало добавить напряжение голода, усталости, жары или холода, скотской жизни среди арабов. Все это способствовало ненормальности. Вместо фактов и цифр мои дневники были наполнены настроениями, видениями и самокопанием, то больше, то меньше — в зависимости от событий, выраженными в отвлеченных словах, в прерывистом ритме шага верблюда.
В этот день рождения в Баире, чтобы удовлетворить мое чувство искренности, я начал раскладывать по полочкам свои убеждения и мотивы, пробираясь ощупью в своей кромешной тьме. Это недоверие к себе и застенчивость часто держали перед моим лицом маску безразличия или легкомыслия, заводя меня в тупик. Мои мысли цеплялись за это внешнее спокойствие, зная, что это всего лишь маска, потому что, несмотря на мои попытки никогда не обживаться там, где мне интересно, были минуты слишком сильные, чтобы контролировать себя, когда мои желания вырывались наружу и внушали мне страх.
Я очень хорошо сознавал силы и сущности, связанные внутри меня в пучок, но их характер был скрытым. Это было мое стремление нравиться — такое сильное и нервное, что никогда не мог я никому по-дружески открыться. Ужас перед поражением в таком важном вопросе заставлял меня отшатнуться от любой попытки это сделать; кроме того, по моим стандартам казалось, что стыдно изливать душу, если собеседник не сможет дать адекватный ответ, на том же языке, теми же средствами, по тем же причинам.