За обедом доктор-австралиец умолял меня ради человечности обратить внимание на турецкий госпиталь. Я окинул в уме три наших госпиталя, военный, гражданский и при миссии, и сказал ему, что о них заботятся, насколько позволяют наши средства. Арабы не могут приготовить лекарства, и Шовель тоже не может нам их дать. Врач настаивал, описывая огромное число мерзостных помещений без единого офицера-медика или дежурного, набитых мертвыми или умирающими; в основном дизентерия, но, по меньшей мере, есть случаи брюшного тифа, и остается только надеяться, что нет сыпного тифа или холеры.
По его описанию я узнал турецкие бараки, занятые двумя австралийскими отрядами городского резерва. Там, где часовые у ворот? Да, сказал он, именно там, но там полно больных турок. Я пришел туда и вступил в переговоры с часовыми, которым показалось подозрительным, что я пришел один и пешком. Им дали приказ держать местных жителей отсюда подальше, а то как бы они не перебили пациентов — полное непонимание того, как арабы ведут войну. Наконец моя английская речь помогла мне пройти мимо небольшой будки, где в саду были две сотни несчастных пленных, истощенных и в отчаянии.
Я крикнул сквозь массивную дверь барака в пыльный гулкий коридор. Никто не ответил. Огромный заброшенный двор, наполненный солнцем, был запущен и завален мусором. Часовой сказал мне, что тысячи пленных отсюда вчера ушли в лагерь за городом. С тех пор никто не входил и не выходил. Я прошел к дальнему проходу, слева от которого был коридор, закрытый ставнями, черный после ослепительного солнца оштукатуренного двора.
Я шагнул и почувствовал тошнотворную вонь: и, когда мои глаза привыкли к темноте, увидел тошнотворное зрелище. Каменный пол был покрыт мертвыми телами, лежащими в ряд, кто-то в полной форме, кто-то в нижнем белье, кто-то совсем голый. Их было, кажется, около тридцати, и по ним ползали крысы, прогрызавшие в их толще влажные красные дорожки. Несколько трупов были почти свежими, может быть, однодневной или двухдневной давности: другие, видимо, были здесь долго. Плоть некоторых вздулась и была желто-сине-черной. Многие уже распухли вдвое или втрое, их раздутые головы скалились черными ртами сквозь челюсти, заросшие щетиной. У кого-то самые мягкие части отвалились. Некоторые трупы были открытые и жидкие от разложения.
За ними виднелась огромная комната, из которой мне послышался стон. Я пробрался к ней по мягкому ковру тел, одежда на которых, желтая от испражнений, сухо потрескивала у меня под ногами. Внутри палаты воздух был сырой и застоявшийся, и одетый батальон на переполненных кроватях лежал так тихо, что я подумал — они тоже мертвы. Они застыли на зловонных тюфяках, жидкие экскременты с которых капали и застывали на цементном полу.