Оборванные, запаршивевшие кочевники, которые ужинали с нами, удивили меня своим близким пониманием силы политической национальности, абстрактной идеи, которую с трудом могли уловить образованные классы хиджазских городов, все эти индийцы, яванцы, бухарцы, суданцы, турки, не симпатизирующие арабским идеалам, и на самом деле только страдающие от силы местного чувства, взметнувшегося слишком высоко после внезапного освобождения от турецкого контроля. Шерифу Хуссейну хватило мудрости построить свои наставления на инстинктивном убеждении арабов, что они — соль земли и самодостаточны. Это сделало возможным его альянс с нами, чтобы подкрепить его доктрину оружием и деньгами. Он был уверен в победе.
Конечно, эта победа не была всеохватной. Огромная часть шерифов, восемь или девять тысяч из них, поняли его националистическую доктрину и были его миссионерами, преуспевающими миссионерами, благодаря почтению к потомкам Пророка, которое давало им власть над умами людей, чтобы направить их путь к добровольному спокойствию окончательного подчинения.
Племена держались своего расового фанатизма. Города могли вздыхать по пресыщенной праздности османского правления; кочевники были убеждены, что у них-то уже есть свободное арабское правительство, а именно — все их племя. Они были независимы и радовались жизни — убеждение, которое привело бы к анархии, если бы не усилило натяжение семейных связей и узы родовой ответственности. Но это повлекло за собой пренебрежение центральной властью. Шериф мог иметь законный суверенитет за границей, если имел склонность к звонким побрякушкам; но домашние дела шли согласно обычаям. Вопрос иностранных теоретиков: «Должен ли Дамаск править Хиджазом или Хиджаз может править Дамаском?» — не тревожил их вообще, так как они его не ставили. Для семитов национальной идеей была независимость кланов и деревень, а их идеалом национального единства — совместное противостояние захватчику время от времени. Конструктивная политика, организованное государство, протяженная империя были не столько недоступны их пониманию, сколько ненавистны им. Они сражались, чтобы избавиться от Империи, а не чтобы завоевать ее.
Чувства сирийцев и месопотамцев в этих арабских армиях были неоднозначными. Они верили, что, сражаясь в местных войсках, даже здесь, в Хиджазе, они отвоевывают всеобщее право всех арабов на существование как народа; и, не имея в виду государство, или даже конфедерацию государств, они определенно смотрели на север, желая добавить независимый Дамаск и Багдад к арабской семье. Они были ограничены в материальных ресурсах, даже после будущей победы, поскольку их мир был земледельческим и пастушеским, при отсутствии полезных ископаемых, и они никогда не были сильны в современном оружии. Если бы это было не так, мы должны были бы задержаться, прежде чем пробудили бы в стратегическом центре Среднего Востока новые национальные движения, полные такой же энергии.