Пепел державы (Иутин) - страница 45
Но все это будет потом, после того как Иоанн отправит запорожскому гетману свое послание.
— Чего встал? Ступай прочь! — раздраженно молвил Иоанн, заметив, что Афанасий Нагой никуда не уходит. Он вновь поклонился и молвил:
— Еще об одном хотел доложить тебе, государь. Нынче все сыскные и посольские дела перешли ко мне. А в заточении, как известно, сидит еще один сообщник Тулупова и Умного-Колычева — Протасий Захарьин.
Иоанн сидел недвижно.
— Молви далее, — дозволил он.
— Нынче приезжал ко мне тайно сам боярин Никита Романович Захарьин. Он предлагал мне серебро, много серебра, дабы я спас Протасия Захарьина и содеял все для того, дабы я убедил тебя его отпустить.
Глаза Иоанна недобро сверкнули. Он всегда благосклонно относился к брату своей любимой покойной жены Анастасии и ведал, что Никита Романович никогда не вступал ни в какие заговоры, не плел интриги. Заботился токмо о своей большой семье и государственной службе. И теперь от этой вести Иоанну почему-то по-особенному стало гадко.
— Вот как? Никитка богатством кичится своим? — молвил он с презрительной усмешкой.
Нет, Нагой не испытывал неприязни к Захарьиным и не ставил перед собой цели погубить боярина. Тем более он до последнего сомневался в том, стоит ли соглашаться на предложение Никиты Романовича — тот предлагал приличную сумму! Но вскоре решил, что выслужиться перед царем важнее, стало быть, надобно доказать ему свою верность.
— Сам небось прикарманил серебро-то? А? — лукаво спросил Иоанн. Едва Нагой, вмиг побледневший, хотел возразить, но Иоанн махнул ему рукой и отвернулся:
— Всё, ступай!
Довольный собой, Нагой с улыбкой откланялся и удалился.
Все большое семейство Никиты Романовича Захарьина едва умещалось за столом в просторной светлице. Боярин, столь редко бывая дома, ценил такие мгновения, когда все чада его и супруга вечеряли с ним, ведя неторопливые разговоры. Верный Буян лежал у него в ногах, уложив морду на лапы и лениво виляя хвостом.
Старшие сыновья, Федор, Лев, Александр и Михаил, сидят ближе всех к отцу. С ними он обсуждает ведение хозяйства и некоторые государственные дела. Пятнадцатилетняя дочь Анна и двенадцатилетняя Марфа сидят поодаль, рядом с матерью и младшими детьми. Старшие дочери, статные, пока еще тонкие, словно молодые березки, облачены в нарядные сарафаны, волосы заплетены в толстые косы. Глядя на них, Никита Романович не может скрыть своего теплого, любящего взгляда. До чего красивыми дочерьми наградил его Господь! Княжескую стать, видно, унаследовали от матери. Правда, у самой Евдокии Александровны (в девичестве Горбатой-Шуйской) стати этой уже давно не осталось. Два года назад она родила Ирину, одиннадцатого ребенка по счету, и от частых родов Евдокия рано состарилась, раздалась вширь и, коренастая и полная, она так нелепо смотрелась рядом со своим статным, высоким мужем, который с наступлением зрелых лет выглядел краше, чем когда-либо! Но Никита Романович не стал любить супругу меньше, ибо был бесконечно благодарен ей за детей, за домашний очаг и ту любовь, коей она одаривала своего мужа. И даже сейчас, ложась в постель к нему, она по-девичьи стеснялась рано поседевших и поредевших волос, своих грудей, донельзя высосанных многочисленными детьми, наполовину выпавших зубов. Понимала и чувствовала она, что муж уже не ласкает ее с той страстью, как в былые годы, и с тоской и болью думала о том, что в долгих походах и частых разъездах Никитушка не чурается случайных любовных связей, но никогда о том не спрашивала. А самому Никите Романовичу было не из-за чего чувствовать перед ней свою вину — он хранил жене верность и с отвращением наблюдал вездесущие похоть и разврат, верные спутники любой войны.